Макабр на краю любви

просмотры: 5453, дата размещения: 27 июля 2015

"Я исповедуюсь", Жауме Кабре

"Стоит прикоснуться к красоте искусства – жизнь меняется. Стоит услышать Монтеверди-хор – жизнь меняется. Стоит увидеть Вермеера вблизи – жизнь меняется. Стоит прочитать Пруста – и ты уже не такой, каким был раньше", ─ утверждает каталонский писатель Жауме Кабре.

Поспешу с ним то ли поспорить, то ли согласиться, припомнив итальянскую лемму: "Se non è vero, è ben trovato", "Если даже это не правда, то придумано хорошо". А будь я столь же склонна к эмоциональным обобщениям, как герой Кабре, то добавила бы: роман "Я исповедуюсь" ─ лучшая и наиболее достойная прочтения книга, вышедшая на русском языке в 2015 году. Я бы написала это ВОТ ТАКИМИ буквами и поставила в конце предложения "!!!"! Но календарь еще на полпути, литкорректность в силе, а книга жизни у каждого своя ─ у кого-то с этой ролью вполне справляются любовные триллеры или ироничный криминал. Чужая душа потемки, да. Но все-таки Кабре ─ он как луч света в темном царстве.

Обычно отечественный маркетолог, разглядев среди леса кириллицы опушки с латынью, а в толпе персонажей монашеские рясы, спешит объявить: появился-де новый Умберто Эко, налетай-почитай! Ложные посулы привели к тому, что библиотечная "Экология" едва не превратилась в лженауку. Поэтому я соригинальничаю в сравнениях и поставлю макабр Кабре в один ряд с "Тайной историей" Тартт, "Лавром" Водолазкина, "Благоволительницами" Литтелла и "Слепым убийцей" Этвуд. Без прямого сходства перед читателем все то же погружение тела в историю, ума в омут и души в саму себя. И еще не известно, где ─ в омуте, душе или истории ─ водятся самые крупные бесы. У каждого писателя свой ответ. Другой, неожиданный, контекст ─ opus magnum Булгакова, ибо когда образованному, подкованному в теологии атеисту отрезают голову, как не вспомнить беднягу Мишу Берлиоза, с позором познавшего, что "каждому будет дано по его вере"!

Жауме Кабре Жауме Кабре

Оченьмногостраничный роман, писавшийся почти десять лет, содержит пугающе длинный список действующих лиц, более 400 сносок и немалое число неаннотированных аллюзий и парафраз, в основном из Пятикнижия и Евангелия. Главный герой Адриа Ардевол соответствует такому сложносочиненному фолианту. Рассказ о себе он начинает с детства. Юный Адриа учит десяток языков, терзает скрипку, и ─ Боже мой, вспоминая школьные годы, я кусаю локти от зависти! ─ у него еще остается достаточно свободного времени, чтобы в компании игрушечных индейца и шерифа прятаться за диваном в кабинете отца и подслушивать страшные взрослые секреты.

Ардеволу-старшему есть что скрывать. Некогда опора Папского престола, семинарист Григорианского университета, он сменил сутану на сюртук и начал толковать теодицею (доктрину, оправдывающую наличие зла при добром Боге) в свою пользу. Всепобеждающая простота его философии заключается в том, что неправедность собственных поступков Феликс Ардевол упразднил атеизмом. На практике он успешный антиквар и коллекционер, чьим главным приобретением стала великолепная скрипка Сториони.

Скрипка Лоренцо Сториони. Скрипка Лоренцо Сториони.

Вопреки человеческому эгоцентризму, именно скрипка да связанный с нею золотой образок Богоматери ─ главные герои истории. Обладающая чарующим тембром, но впитавшая чужие грехи, отречение и кровь, скрипка является предметным воплощением той самой теодицеи, с которой трудно, невозможно смириться. Но есть также рассказчик Адриа Ардевол, и "все на свете имеет ко мне отношение". Даже пожар в средневековом Пардаке. Даже изнасилованная Великим инквизитором несчастная. Даже энтузиасты-нацисты, за рюмкой переживающие, что давно не брали в руки ноты, и что Гиммлер едет с ревизией, а печи Освенцима плохо топят. Замученные до смерти медицинскими экспериментами дети Европы. Спасенные чудо-доктором дети Африки. Вагнер и Дан Пагис. Голуби в Риме и финики в Аль-Хисве. Нераскрытое убийство французского композитора XVIII века Леклера. Дурной характер американского скрипача Яши Хейфеца. Несколько веков истории Европы. История европейской мысли.

Все связано в единый узел вопреки утверждению героя и одновременно в соответствии с ним (Кабре мастер подобных парадоксов):

"– Мы – случайность. С гораздо большей вероятностью нас могло бы не быть, но мы все-таки существуем. Поколения за поколениями продолжаются бешеные пляски миллионов сперматозоидов в погоне за яйцеклетками; случайные зачатия, смерти, истребление… И сейчас мы с тобой здесь, друг перед другом, как будто бы не могло быть иначе. Как будто был возможен только один вариант генеалогического древа.
– Разве это не логично?
– Нет. Это чистая случайность.
– Ну, знаешь…
– И более того, что ты так хорошо умеешь играть на скрипке – это еще бóльшая случайность.
– Ладно. Но… – Молчание. – От всего этого начинает кружиться голова, если задуматься, правда?
– Да. И тогда мы пытаемся противопоставить этому хаосу упорядоченность искусства".

Писатель вступает с хаосом в игру. Композиция романа ─ настоящий кошмар для особ с рассеянным вниманием, часовщиков или топографов. Местоимения, места, имена и века часто не разделены даже знаками препинания. Полиглот и философ, историк идей Адриа Ардевол берется за автобиографию, когда врачи ставят ему неутешительный диагноз. Человек, посвятивший жизнь получению новых знаний, обречен на деградацию мозга и почти полную потерю памяти. Ему некогда делить поток сознания на ручейки, все мыслимое претворяется здесь и сейчас. Так Кабре создает уникальную прозу-монолит. Так Пикассо писал свои четырехмерные скрипки, алогично аморфные на взгляд трехмерного созерцателя.

"Я исповедуюсь", Жауме Кабре Жауме Кабре Пабло Пикассо, "Скрипка"

Слишком дотошного критика, пожелавшего поперек авторской мысли расчленить-таки картину на мазки, ждет разочарование. Отдельные куски повествовательного пирога слезливы и патетичны. Бледный конь Апокалипсиса маячит в кустах сюжета, аки пресловутый рояль. При неизбывном Освенциме мало Испании (какова, к примеру, судьба обвиненных в каталонизме профессоров? — тишина). Меж тем, вопрос, можно ли в литературе упоминать Катастрофу всуе, для меня остается сложным и открытым: когда писатель достает из кармана все беды мира разом, невольно усомнишься, хватит ли у него на всех души. Ардиа Ардевол ошеломлен, что ничтожный нарцисс может быть гениальным музыкантом, а убийца обладать изысканным вкусом. Но у большого писателя должна быть большая душа, факт.

Под придирчивой лупой также заметно, что характеры героев сокрыты или подвергаются необъяснимым метаморфозам. И участники многовековой драмы странно равнодушны к смене дней и столетий. Вокруг то бум, то бигбадабум, а они всегда внутри себя: "не узнав о провозглашении Республики", "равнодушный и к сепии, и к серому", "монастырь был от всего этого далеко", "весь этот мрак не существовал ни для тебя, ни для меня"…

Но не следует подгонять роман под стереотипы, о чем и как должно писать.

Его идеальная конструкция полностью подчинена воле автора, причем как реального (Кабре), так и выдуманного (Ардевол). Секрет же своеобразия в том, что для Адриа автобиография неотделима от его же научных трудов "Эстетическая воля" и "Проблема зла". Она ─ его аргументация в лицах.

Жауме Кабре

Вопреки трюизму "понять значит простить", Адриа стремится к первому, но отвергает второе. Исследуя характерные примеры зла, он пытается зреть в корень, вот только где корни зла? На виду одни цветы да плоды. И священники, и врачи, и палачи борются не с лихом, а лишь с его последствиями. Подавленный тотальным злом герой апеллирует к абсолютному добру ─ к своей возлюбленной. И так ли уж важно, какой у нее характер или разрез глаз, ведь для Адриа она самая-самая.

Очень по-человечески: за большими ужасами герой не способен разглядеть малое, обыденное зло, которое опутывает его все сильнее. Или все зло, большое и малое, порождено им одним? В том-то и вопрос, в том-то и цимес, фра. Mea culpa, confiteor. Переживания Ардевола сродни метафизическому опыту поэтов, философов и астронавтов. Энигматичный Константин Кедров окрестил его "выворачиванием" или "инсайд-аутом". Это озарение, что небо в алмазах внутри тебя, это внутреннее, ставшее внешним, и Царство Божие в нас. Это мир, обернувшийся тобой, а ты ─ миром.

Я взглянул окрест и удивился:
Где-то в бесконечной глубине
Бесконечный взор мой преломился
И вернулся изнутри ко мне.

Но духовный инсайд-аут Адриа со знаком минус и внушает не восторг, а бесконечную вину, поскольку мир заражен злом. Зла столь много, что оно обесценивается, выцветает. Человек, несколько лет внимавший душераздирающему рассказу соседа об участи его семьи в лагере смерти, позже способен припечатать: "Он не был моим другом. Он был заезженной пластинкой". Даже любовь со вкусом отравы. И Адриа является сыном своего отца, а может быть, наследником отрицаемого им же первородного греха.

"Бога нет", ─ эта фраза на разные лады повторяется в книге бесконечно. Здесь есть нюанс, не совсем уловимый российским читателем: в Испании, где не было полувековой пропаганды атеизма, сказать, что Бога нет, все равно, как заявить, что небо твердое. Вас просто не поймут. Маленький Адриа находит прекрасное определение, имеющее в контексте романа несколько значений:

"– Я не католик.
– А кто ты? – И уточнил осторожно, пока я размышлял: – Протестант? Иудей?
– Я никто. Мы все дома – никто".

О вере, церкви, папской власти Кабре писал много, однако российский издатель пропустил эти книги мимо читателя. "Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков", ─ сказано в Библии. В романе "Я исповедуюсь" богословие отступает "перед более насущными проблемами", и оба Феликса-семинариста, их однокашник Градник, фра Николау, надежда родителей Хесс сами становятся волками. Овцам же потребен не Бог, а высокие стены: они сбегают в монастыри, поскольку телесной оболочки уже недостаточно для укрытия израненной души. Отрицание Бога ─ это отрицание теодицеи, отказ злу в праве на существование. "Я каюсь перед Господом, но не понимаю Его замысла". А для Адриа Ардевола ─ способ отрицать дьявола, на козни которого лукавое человечество повадилось списывать свои грехи. Это вопрос уже не веры, а ответственности.

Скрипка Лоренцо Сториони. Автограф Лоренцо Сториони.

Эпидемии зла противостоит эстетическая воля человека. Не тщеславие. Не обладание артефактами (ступивший на скользкую дорожку Ардевол-старший не зря уважает коллекционеров больше музыкантов). Да, люди создают предметы, создают музыку, создают литературу и при этом уничтожают других людей, создавая многоязыкую историю мира. Однако эстетическая воля, соседствуя со злом, все равно не тождественна ему. Скрипка Сториони, "рядом с которой всегда ходит несчастье", делает Адриа тем, кем он есть.

"─ Я не могу не упомянуть высказывание <Адорно>, что после Освенцима поэзия невозможна.
– Я согласен.
– А я нет: ведь после Освенцима поэзия не исчезла.
– Не исчезла, но я хочу сказать, что… Она должна была исчезнуть.
– Нет. После Освенцима, после многочисленных погромов, после уничтожения катаров всех до единого, после массовых убийств во все времена и во всем мире… Жестокость проявляется на протяжении стольких веков, что вся история человечества могла бы быть историей «невозможности поэзии после…». Но, напротив, этого не происходит, потому что ведь кто тогда может рассказать об Освенциме?
– Пережившие его. Создавшие его. Исследователи.
– Да, все это имеет значение; созданы музеи, чтобы сохранить эти свидетельства. Но одного будет не хватать – правды личного опыта: это такая вещь, которую не может передать научное исследование. Ее может передать только искусство, литературный вымысел, ведь он ближе всего к личному опыту. Да. Поэзия после Освенцима необходимее, чем когда-либо.
– Это хорошее окончание для книги".

Хотя Жауме Кабре ставит вопросы, не давая готовых ответов, пейзаж кисти Уржеля (закат над монастырем Санта-Мария де Жерри) становится для Адриа Ардевола иконой. Литература, музыка, живопись не способны одолеть зло, но они ─ прибежище для души и шаг из смерти к вечной жизни.

Книги, о которых эта публикация 1 книга

  • №1 2011, Жауме Кабре
    4.52
    27989
    Знаковый роман в творчестве писателя — мировой бестселлер, переведенный на два десятка языков, награжденный многими литературными премиями и открывший своему автору дверь в классики каталонской и ... Читать онлайн

Авторы

Жанры