Погорелое

Татьяна Бондарь

Места нечистые там бывают, где кровь невинная пролилась. Там трава не растет, вода не течет, рожь не родится, птица не садится. К таким местам дорожки неровные ведут. Легко по ним идти, да трудно воротиться. Такая дорожка Стешу и выпала, ждет его теперь село проклятое, заколдованное. Стешу милее туда пойти, чем с подлостью людской примириться.

Татьяна Бондарь

Погорелое

– Взойдёт луна молодая, шевельнётся землица сырая, идёт к тебе чужак за ограду, несёт с собой огонь-яду. На него не смотри, двери не крести, ворот не отворяй, в дом к себе не впускай. Тот чужак не один идёт, за плечами он дух нечистый несёт. В суме у чужака не еда, не вода, а твоя беда, не хлеб, не доля, а людское горе. Гони его прочь, пусть уходит в ночь, за луга, за поля, где чужая земля. Далеко пусть пойдёт, другой путь найдёт. Не пускай в светлицу, не давай напиться, вещей коснуться, до тебя дотянуться! Он твоё заберёт, своё принесёт, и там, где пройдёт, трава не растёт, вода цветёт, птица не поёт, урожай не родится, скот не плодится. Не давай чужаку воды напиться! Оберег при себе храни, душу береги, и в дом к богам, к далеким берегам в свое время уйдёшь, мир найдёшь, душу свою спасёшь. Да будет так.

Решка закончила заговор под калиткой старосты и связала в узел пук травы, росший прямо под оградой, стараясь выбрать такой, чтоб был неприметным. Луна спряталась за облако, мигнула зеленоватым, и Решка тихо, вдоль поросшего высоким бурьяном ручья пошла к себе в хатку, против обычая стоявшую не на окраине, а в самом центре села. Надо было успеть выспаться, страда в самом разгаре, скот хворает – каждый день кто-нибудь из села приходит просить пошептать, да и Аташка уже совсем на сносях – не сегодня-завтра родит, а Решка на огне нагадала, что роды трудные будут.

Решка пробралась бурьяном к своей хатке в одну комнату, такой ветхой, что держалась она только на печи, тихо скрипнула дверью и скользнула внутрь. В колыбели, подвешенной на длинных веревках к крюку в потолке, тихо пискнул младенец. Решка качнула колыбель, и он успокоился. Тогда она забралась на еще тёплую печь, закинула на побеленную стенку босые ноги, промокшие от росы и перепачканные глиной.

«Плохо», – подумала Решка, не надобно было ей следов оставлять. Староста мужик здоровый, дурной, ему словами не докажешь, что Решка не порчу наводила, а оберег против его ворот выставляла. Но вставать сил не было, и она решила, что обойдется, подоткнула плечом мешок с печаль-травой и уснула, утомлённая тяжёлым днём.

Утром у старосты помер жеребец, купленный на ярмарке за двадцать червонцев только этой весной. Чего помер – неведомо: то ли клевером его батрак перекормил, то ли люди добрые чего в сено подмешали (завистников мало ли), да только староста в горе своем траву, узлом связанную, под забором сразу приметил и, недолго думая, повёл народ к хатке Решки по следам недавно сбитой росы.

Тяжёлые кулаки старосты, не терпевшего неповиновения, умели убеждать не хуже ведьмовства. Под его суровым взглядом всё село собралось гнать Решку – и те, кто идти не хотел, и те, кому она еще вчера зубы от боли заговаривала, и те, у кого детям жар сбивала. Даже беременная Аташка, знавшая, что в деревне кроме Решки повитухи нет, и та пришла, тяжело опираясь на вилы. Не постыдился явиться и дед Куль, которого год назад Решка едва выходила от неведомой хвори, почитай неделю глаз не сомкнув. Дед Куль потом еще хвастал, что здоровее стал, чем прежде. Оно и вправду, теперь он бодро вышагивал впереди толпы, бережно неся старую пищаль, что ему самому от деда досталась. Это было и смешно, и страшно: дед Куль боялся смерти больше, чем иные молодые, хоть ему по возрасту и не положено было.

Когда толпа подошла к ведьминой хатке, пылу у всех поубавилось, все как-то разом смолкли и замялись. Хоть и шли гурьбой, никому не хотелось первым за ведьмин покосившийся плетень переступать – боязно.

– Давай ты, дед, – прогремел староста, выталкивая вперед Куля. Дед затрясся от возмущения, вскинул пищаль, навёл на старосту и козлиным голосом проскрипел:

– Выкуси, пса смердящая, сам иди, коли тебе больше всех надо. А