Мухи
Роман Смородский
Обычные серые мухи. Таких, кажется, называют "мясными".
Скоро наступит зима.
Скоро они умрут.
Роман Смородский
Мухи
На первый день она долго стояла под кухонной антресолью. Сверху, перед самым ее носом свисала широкая лента отвратительного грязно-желтого цвета. Когда она вешала ее сюда, то и представить не могла, насколько кстати однажды придется эта вещь на ее кухне.
Мухи. Они были повсюду. Бессмысленно кружились над ухом, бесцеремонно лезли в лицо, ползали по задней стороне шеи, щекоча ее теплыми мягкими лапками. Казалось, во всем доме не осталось ни единой поверхности, которая бы избежала этого ощупывающего, оценивающего касания.
На ленте-ловушке их было добрых полтора десятка. К ним и было приковано ее внимание. Она силилась разглядеть в них что-то необычное, что объяснило бы это внезапное победоносное нашествие на квартиру. Силилась, но не могла.
Обычные серые мухи. Таких, кажется, называют "мясными".
Скоро наступит зима, подумалось ей.
Скоро они умрут.
Скрипучий щелчок замка входной двери заставил ее вздрогнуть. Что-то в ней дернулось сперва вверх, к основанию черепа, а затем ухнуло вниз, поселившись маленькой сосущей пустотой в животе. Это чувство было знакомо ей с детства. Оно возникало каждый раз при звуке быстрых, тяжелых шагов отца за дверью ее комнаты. Возникало потому что в любой из этих моментов ее дверь могла распахнуться настежь, глухо стукнувшись об шкаф. Поставленный командирский окрик, три стремительных шага – как к собственности, как к добыче – и звонкая затрещина, от которой из глаз брызжут слезы. Опять в чем-то виновата, опять что-то не сделала или сделала не так, опять и опять…
Теперь же, чуть позже, ее муж, Дмитрий, со вздохом уселся за стол и уставился в тарелку с плохо подогретым супом. Она же неуверенно опустилась на краешек стула напротив. Неприятное чувство в животе пока не собиралось уходить.
Суп был того же грязно-желтого цвета, что свисающая с антресоли клейкая лента, и вяло поблескивал настоявшимся жиром. В нем плавало несколько горошин черного перца, круглых и бессмысленных, как мушиные глаза. Если бы ей пришлось его есть, ее точно стошнило бы. Похоже, боролся с тошнотой и Дмитрий. Одержав шаткую победу, он зачерпнул ложкой маслянистую жижу и, не поднимая глаз, негромко спросил:
– Ну, как прошел день?
– Все хорошо, – ответила она, как и должна была. – А твой?
– Мой вот неплохо, – он поднес ложку ко рту и с тихим хлюпом втянул ее содержимое куда-то под жидкие усы. – Иваныч меня сегодня хвалил. Сказал, что кроме меня подготовку отчета доверить некому.
Тихий, безотказный работяга, такой же, как тысячи других. На хорошем счету у начальства, у соседей, у всех немногочисленных знакомых. Про таких говорят: "не обидит и мухи". Разве не о таком муже она мечтала всю сознательную жизнь?
Хлюп – еще одна ложка. И монотонное жужжание – будто со всех сторон сразу.
Она вглядывалась в его широкие проплешины. В темные круги под вечно ускользающими от контакта глазами. В дряблую мышцу, безвольно свисающую на держащей ложку руке. Она пыталась найти что-то, на чем взгляд задержался бы с теплотой. Что-то, что дало бы ей силы сказать хотя бы про себя: "да, я люблю его". Пыталась с самого дня их свадьбы. До сих пор безуспешно.
Хлюп.
– В доме не прибрано, – безэмоционально констатировал он, разглядывая прозрачный лепесток разваренного лука у себя в ложке.
Она болезненно сжалась и опустила глаза. Опять чего-то не сделала. Опять в чем-то виновата. Опять заслуживает отцовской затрещины. Она так хотела сбежать от этого – куда угодно, лишь бы сбежать. Лишь бы не слышать больше этих страшных тяжелых шагов. Только вот оказалось, что сбежать от них невозможно. Сколько бы лет, сколько бы запертых дверей ни отделяло ее от отца, она продолжала слышать эти шаги. Они проникли в самую глубь ее существа. Нельзя сбежать от того, что звучит у тебя в голове.
– Прости, – ее губы едва ее слушались, но она ответила, как и должна была. – Я хотела прибраться. Я просто не могу сейчас…я не могу…
Хлюп. Кусок лука остался на ложке, как дохлая медуза на берегу после отлива.
– Жаль, – прогово