Нерукотворные острова
Николай Николаевич Глумов
Очередная заранее обречённая на провал попытка переплюнуть Набокова. Попытка приручить русский язык. И, боже мой, как сладко было это писать…
Николай Глумов
Нерукотворные острова
Мне нравится поздней ночью, лёжа в постели, негромко повторять слово «виолончель». Произносить его нараспев, с закрытыми глазами, и тут же представлять немолодую итальянку, лежащую подле меня. Все подробности представлять. Руки, ноги и всё прочее, лишь для приличия прикрытое лёгкой вуалью воображения. Лежит моя итальяночка–виолончель подле меня и по-джокондовски улыбается. Что-то сейчас точно произойдёт!
Правда наутро меня начинает жечь всплывающий из глубин подсознания нескромный вопрос – почему вчерашней ночью мне представлялась именно немолодая итальянка? Отвечаю прежде всего себе самому любимому. Потому что моей итальяночке–виолончели понадобились долгие годы странствий сквозь множество разочаровывающих (если не сказать больше) взоров и дланей разного рода виртуозов–исполнителей. И лишь проделав путешествие длиной в одну отдельно взятую виолончелевую жизнь, она благополучно перенеслась на Итаку, где, (конечно же в качестве утешительного приза) в первый же день повстречала меня и духовно преобразилась, разумеется в лучшую сторону.
А ещё мне нравится произносить слово «остров». Тоже с закрытыми глазами и тоже нараспев. Правда, чтобы попытаться достичь подобного чудесного эффекта, как с «виолончелью», чтобы представить какой-нибудь отдельно воздвигнутый Господом посреди мирового океана остров, представить бирюзовую ленту прибоя, пальмы и чуть прикрытых чем-то мечтательным, чем-то вроде райских фиговых листочков, молоденьких туземок, доверчиво выбегающих навстречу раздувшемуся от непотребных амбиций мореплавателю, который, обливаясь потом, горделиво шествует по белоснежному пляжу острова с туго набитым мешком даров – грошовых ручных зеркал, монотонно постукивающих друг о друга, мне необходимо найти ещё одно слово–друга. Или слово-партнёра. Или слово–якорь. Чтобы надёжно пришвартоваться возле только что открытого острова. Чтобы застолбить дарованное свыше. Чтобы и остров и туземки стали только моими и ничьими больше.
Однажды мне всё же удалось лицезреть наяву это вожделенное, насквозь проржавевшее за годы ожидания, слово–якорь. Мне просто повезло. Я просто наткнулся на него в чьём-то тексте. Слово само себя обнаружило. Оно запылало тусклым огнём сквозь остальной бездарный текст. В чьём конкретно тексте я лицезрел долгожданное чудо? Это уже неважно. Теперь я всё равно не назову первоначального творца по имени его и не сознаюсь в столь простодушном плагиате. Теперь мне и радостно и стыдно. Только так и никак иначе. Получите и распишитесь.
Вдохновенно и трепетно с пугающей меня самого страстью писал я рассказ с поразившим меня названием. Глядел на растущую стопку свежеисписанных страниц и чувствовал себя тем самым мореплавателем с громадным мешком ручных зеркал. Название прельщало, как вышеупомянутая, в прошлой жизни бестрепетно прошедшая сквозь строй мужчин–виртуозов, иностранка–виолончель зрелых лет с чересчур ярко накрашенными губами, лежащая на моей постели и призывно глядящая на меня. Но по разным причинам, и, в первую очередь, из-за врождённой робости моей, полностью выношенный рассказ так и не появился на свет. Бесследно растворился в бесплодной моей утробе. Бездарные литературные критики (они же текстовики–гинекологи) грустно вздыхая и покачивая головами, подтвердят скорбную возможность подобного развития событий в одной отдельно взятой писательской судьбе. И тогда я пошёл на крайнюю меру – решил набросить верёвку, намыленную остатками неизрасходованного воображения на изящную гештальтову шею стихотворной рецензии. В случае неудачи, обливаясь крокодиловыми слезами, я бы попросил верного товарища выбить воображаемый табурет из-под картинно воздевшего руки и до половины явленного миру бумажного тела женщины–рецензии. А после нашёл бы утешение в разврате и винопитии.
Действующее лицо рецензии с точёной гештальтовой шеей – стихотворная книга «Дымка мира» одного никому неизвестного русског