Русская печь
Владимир Арсентьевич Ситников
Повесть была написана 50 лет назад. Она понравилась редактору популярного журнала «Юность» Борису Полевому, и тот опубликовал её в 1972 году в двух номерах тиражом два миллиона экземпляров. С одобрением отозвались о повести писатели Валентин Распутин, Павел Нилин, Николай Атаров, Феликс Кузнецов, кировские литераторы фронтового поколения Овидий Любовиков, Юрий Петухов, Борис Порфирьев, Анатолий Устюгов, Леонид Дьяконов. Поветь переиздавалась много раз, но всегда становилась открытием для очередного поколения читателей. Их продолжает волновать судьба ее героев. Книга привлекает своей правдивостью и достоверностью показа жестокой военной поры, когда старики, женщины и подростки, не доедая, делали всё, чтоб накормить фронт, приблизить Победу. Не утаивает автор и того, как бессовестные ловкачи пытались нажиться в это трудное время. А ещё искренняя первая любовь трогает и нынешних читателей, и тех, кто познакомился с ней в журнале «Юность».
Владимир Ситников
Русская печь
Памяти моего деда Ситникова Василия Фаддеевича посвящается
Глава
I
В середине апреля подсыхали крыши. Солнце после зимней дремы замечало их первыми и все свое тепло устремляло на шиферные, черепичные, железные и деревянные скаты. У нашего дома крыша была из дороженного теса, с желобками. Тес, сдавалось мне, куда лучше железа или шифера. Во-первых, он скрадывал шум шагов, во-вторых, хорошо хранил тепло, а в-третьих, на нем можно было выжечь «увеличиткой» все что угодно: и свое имя, и год рождения, и прозвище недруга. На худой конец, просто провести огненным лучиком дымящуюся черную нитку.
Забирался я сюда с утра. Внизу еще слякотно, с северной стороны до сих пор грязный в помоях лед, а здесь сухо и чисто. Я глядел в заречную даль, где сосновый бор сходился с небом и будто парил над овражистыми улицами, голыми, как метлы, тополями. Пожалуй, только старая пожарная каланча, в окнах которой сушились бессильно свесившиеся пожарные рукава, да четко вычерченная в небе парашютная вышка были ровней мне, Я ощущал лебединую легкость. Кажется, подойду к краю, оттолкнусь и поплыву над городом, над рекой к мягко расстеленному бору.
Однажды мы с Андрюхой прокрались на крышу ночью, во время учебной воздушной тревоги. Но все было как по-настоящему: в почужевшем небе стоял беспокойный гуд. Потом вдруг над самыми нашими макушками пулеметы начали стежить темноту разноцветными прошвами трассирующих пуль. От этой жутковатой красоты захотелось быстрее спуститься на твердую уютную землю. Тогда казалось, что мы на самом виду. И если «хейнкель» прорвется, то обязательно раздавит нас своим черным брюхом.
В школу в ту весну я ходить перестал, «казачил», как говорили наши пацаны. Возбудил во мне тоскливый страх перед учебой строгий математик, умевший без всякого циркуля одним взмахом начертить совершенно правильную окружность, с какой-то щеголеватостью коротко и точно доказать теорему. Я тоже пробовал так нарисовать окружность, но у меня получался огурец.
Математик не хотел понять моих страхов и, как только я появлялся на уроке, брал на прицел.
– Ну-с, судари, – произносил он и, туже обернув шарфом горло, вел пальцем по столбцу фамилий. Я чувствовал, когда палец останавливался на моей, и плелся к доске.
Алгебру и геометрию я не понимал и никак не мог простить добродушным арифметическим цифрам того, что они предательски спрятались за латинские буквы. У этих букв был совершенно непостижимый для меня смысл. Как можно отнять от «а» какую-нибудь «в», если не знаешь, сколько в этом «а» единиц. Разобраться, что же все-таки представляют из себя эти буквы, мне не приходило в голову, да притом я был убежден, что все равно ничего не пойму.
Забросив противогазную сумку с учебниками на шкаф, я пробирался к заветному дедушкиному сундуку.
Сундук этот снаружи был хуже других сундуков. Даже не покрашен, жестью не обит, но к нему всегда тянуло меня. Он был до самой крышки наполнен книгами, которые всю жизнь копил дедушка еще с детских своих лет.
В нашей деревне, когда мы жили там, знали об этом сундуке все. Грамотеи приходили из дальних деревень,