Начало

Ночная темнота тут особенная. В ней не бывает беззвучия. Разрываются мелкие сверчки – кузнечики в траве, словно играют пьяную музыку. Далеко лает лиса. Как потерявшийся ребенок, сова подает голос, и он жуток. Стрекотание летучих мышей порой забавляет, пока эта мышь на полном лету не вцепится в волосы.

Уже тишина. Собаки лают разреженно и без энтузиазма. Не в каждом доме держат сторожей: самим на еду не хватает… Людей осталось – раз, два – и обчелся.

Адольф и Дроныч тащат камень. И это не просто камень, это могильная плита с заброшенной части кладбища. Куда они тащат его? Чтобы положить на дорогу. Зачем? Чтобы машины не подъезжали к дому Адольфа и не растаскивали лужу. Могильная плита ложится на траву, гудящую сверчками. Адольф и Дроныч пошли за второй, а то им мало…

…Раньше в Антоново было побольше молодежи, открывали клуб. Двадцать лет назад, в начале двухтысячных, работал завклубом гермафродит Коля П., которого антоновцы ужасно не любили и боялись. Гермафродит он был или кто-то особо одаренный пускал слухи, но после смерти Ромки Олейникова его девчонка Ольга вышла за Колю П. замуж и… родила детей.

Сейчас у Коли и правда уже пузо как у бабы, зубов через один. Детки выросли и разъехались. Старик он стал, этот Коля П. А ему чуть за сорок. Мелкие, которые лет с десяти уже отчаянно желали приобщиться к самогону и самокруткам, в клуб залезали через окна, потому что Коля стоял в дверях и, видя на порожке мелюзгу, расшвыривал их по кустам, как щенят, за шивороты, когда они пытались прорваться к «взрослым», причем любил именно прихватить и кидануть в окно, что было особым шиком для тех, кто приземлялся в крапивные заросли, если окно было открыто. Ну а если закрыто, тогда ой, конечно.

Взрослыми считались девчонки от четырнадцати и парни от пятнадцати. Они приносили с собой лампочку, магнитофон и кассеты. И под слабый ламповый сорокаваттный свет топтались под музло из «Калинова моста» или под саундтрек к фильму «Брат» – ну вы знаете: «А там огромное не-е-бо-о… что видит он в пустоте-е-е…» Потоптавшись на танцах, пары и компании уходили гулять по селу до старинного шлюза под названием БАМ, кто-то хоронился в предбаннике заброшенного фельдшерского пункта, кто-то сидел на лавочках, прибитых к тополям. И обнимались или о чем-то тихо перебалтывались и временами громко смеялись. С пустоши, позади клуба, где еще недавно белели колхозные постройки, раздавался свист. Ребятишки собирались в стаю, чтобы сыграть в карты или побренчать на гитаре. Сейчас ясно: если уходит из села жизнь, первым закрывают клуб. Сразу понятно, что дальше только тишина и развал. Теперь от тех тополей, где были прибиты лавочки для романтических посиделок, остались одни пни. Никто уже не ходит шумными толпами в клуб, не сидит на порожке, схватившись за хмельную голову, не свистит из кустов, сзывая банду курнуть дури или хлебнуть самогона, не стоит грозный Коля П. на ступенях. Не прячутся в заброшенной кинобудке влюбленные ребятишки, не заваливают друг друга на бильярдный стол за старой сценой, на которую годами не ступала ни одна нога из художественной самодеятельности. Не подкатывают к клубу на мотоках распальцованные райцентровские пацаны, уводящие невест у местных ребят.

А потом утром эти мальчики и парни, нагулявшись, шли по росе с отцами и дедами косить отаву, возить навоз, стоговать и копнить, и вертать, и возить сено, и смолить лодки, и кидать сети, и колоть поросей, и резать птицу до позднего вечера. Девки торчали на огородах, сажая, выпалывая, окучивая, обирая ягоду. Варили варенье, колупали косточки, крошили груши и яблоки, лупили подсолнухи, тягали загорелые морды тыкв и рубили сечками для вечно голодной скотины перезревшие кабачки. Чтобы вечером матери отпустили их по своим делам. А прошло-то всего лет шестнадцать, как в клубе в последний раз топтались под домашний «мафон». Кто-то за это время родился и стал юным. И вошел в свое время, но уже другое и не наше. Сейчас в клубе только голосуют. Для этого здание поддерживают в надлежащем состоянии. Белят, красят. Но кинобудку забили досками. И выбросили бильярдный стол и все развороченные кресл