Пролог

Бородатый итальянец прыгал по сцене с гитарой, басист накручивал вздыбленную забитым залом пыль на свои длинные чёрные волосы, барабанщик, неустанно от чего-то смеясь, смотрел за своим изгибающимся на сцене товарищем, которому только дай возможность сыграть заливистое соло, что в альбомной версии составляет главное достоинство всей группы.

На сцене выступали Soviet Soviet. Не то чтобы я любил эту группу, но вшитые в сердце обывательские понятия, что человек должен развлекать себя концертами и музыкой, тянули в клубы за коллективным и бессознательным. Слэм, потные лица музыкантов, которые задыхались в своих лёгких рубашках воздухом, прошедшим через сотни глоток в чёрном кубе концертного зала.

Every day I’m loosing time,

reading my brain

and collapse in red

Keep in the darkness

and need to die

See my face

and collapse in red.

Вокалист изъяснялся перед толпой криками в микрофон, но толпа была только рада такому обращению к своему слуху. Тяжёлые колонки уже прыгали на сцене вместе с группой, белоснежные черты гитары на порвавшемся ремешке сверкали в настроенном светопреставлении красного гнетущего цвета ссохшихся у мемориала гвоздик.

Настроившись, я засунул бананы наушников себе в уши, в них звучала точно та же песня, что и на сцене, но голос вокалиста был не так опьянён полями человеческих чувств, бурлящих под сценой. Я не могу слышать этого голоса, я привык наслаждаться отзвуками его пальцев о струны, пяля в потолок, мне нахуй не нужна английская речь, я её не понимаю и не собираюсь понимать, мне нахуй не нужна и русская вокруг, наигранно опьянённая, хаотичная. Я рыцарь своих музыкальных вкусов, и я буду ими наслаждаться в одиночестве.

Я перепрыгнул невнятные подножки прочих ушедших в ритм слэма. Лицо моё перемотано женственным красным шарфом с иероглифами архитектурных изваяний, что были когда-то цветами. Ноги ходили сами собой. Поднимаясь, сгибаясь, выгибаясь, посылая безнравственный пинок всему ненавистному в этом мире. Капитализму, буржуям, нищете, тупости и любви.

– Нахуй эту любовь! – показался он, явный вождь этого водоворота человеческих тел. Обритый налысо, он совсем не походил на медицинского фельдшера, о чём говорила его небесно-голубая кофта с белыми стоическими буквами «Скорая помощь» на спине.

Все вокруг его боялись и уважали за его отдачу, каждый хотел быть одарённым толчком, пинком, невнятным обозначением удара его лба. Его не заботили десятки, что кружились вокруг, толкаясь и радостно вереща от своего положения. Ему было похуй. Как и должно быть человеку, достигающему собственного душевного равновесия. Подошвы его кед еле касались гладкой поверхности зала, на которую если и смотрели, то только смутно пытаясь найти утерянные часы или мобильник. Он больше походил на юлу, локти его крыльями полуночника сверкали над головами карликового населения Москвы.

Перед глазами пронеслось выгнутое в крике бородатое лицо и увертелось в полутьму, сталкиваясь с прочими людьми. По губам приятно прошлась мягкая кожа чьей-то косухи. Сознание хочет вернуться, спросить у бессознательного: «Что ты тут делаешь? Ты разве хотел здесь быть? Кто тебе все эти люди?» Не слышу два его первых вопроса, меня сжимают два гогочущих тридцатилетних бычка, что беззаботно бодаются, отправляя друг друга на разные концы танцпола. Впереди беспорядочно сталкиваются остальные планеты человеческого существа.

– Никтоооооо! – вырывается истошное, перемешанное с мокротой, прорезая плотную ткань шарфа.

– Ааааааааааа! – отвечает весь остальной танцпол и снова начинает своё броуновское движение, пытаясь физически повторить большой взрыв, уподобившись неразумным атомам.

Масса расступалась перед Скорой Помощью, его поле отталкивало серых людей, до которых никому не было дела, кроме них самих.

Every day while I’m coming home

I see you again

and collapse in red.

Something wrong

Liberty was hard

But Sundays everything’s OK

All systems intact

In our chest.

Отвлёкшись на севшего на колени и неустанно трущегося невидимыми пальцами о гитару, словно пытаясь довести её до звукового оргазма, вокалиста, я не за