Веды. Колина
ОКСАНА СЕРГЕЕВНА ЦАРЬКОВА
Бел туман по лесу пости?лается, среди сосен высь, пробирается, среди синь бер?з, среди плач-травы, то туман из слов, из людской молвы. Из людской молвы, из девичьих сл?з, где торчат столбы сломанных бер?з, где в ому?тах тьма глубоко ушла, где любовь была, да в реку? сошла. Да в реку? сошли т?мны? ноченьки. И в тумане том – веды – доченьки. Чей сорвала жизнь до цветенья цвет… Белой тот туман – туман белых вед. … и никто не ведат, как туман веду выбирает, веду отда?т, веду забирает. Веды никому не ведомы. Придут на опушке леса из тумана. Белы?е все. И сядут веночки плести, песни петь… И, не дай бог, парню выйти на их зов… Не уйд?т он жив, коли сердцем не чист. Заманят его веды в самый т?мной омут на реке. В тот омут, в котором сами утопли от любви… А если парень сердцем светел, то веды ему подарок дадут такой, какой сам испросит…
Капля дрожала на кончике травинки. Тяж?лая, набухшая падала вниз. На босой палец маленькой ножки. Девочка хохотнула от нежданной прохлады, облизавшей ступню. Божья коровка важно расселась на соседней с е? носом веточке. Насекомыш сосредоточенно гремел жёсткими скорлупками красноточечных надкрылков.
Потом, жучок зажужжал, выпрастывая мягкие смуглые тоненькие крылышки, но остановился, замер. Коричневатые краешки перепоночек застряли в полуразмахе, стесн?нные створками глянцевых полукружий. Солнца лучик струйкой пронизал кружева зеленолистых трепетных бер?зок, добрался до голубого любопытного глаза девчушки, затаившейся над божьей коровкой, щекотнул пушистые реснички.
Колина чихнула. Звонко д?рнула звуком, вытягивая губы в трубочку…
Получилось "Чууууииих". Нежно, тоненько.
Букашка сдулась с ветки, падая спинкой, невероятно вывернулась, покачалась в воздухе, в этот день необычайно пряном, тягучем, и улетела на небко.
Девочка задрала голову. Пушинки волосиков, обрамлявших светлое личико, поднялись вверх. Лента, голубой змейкой выметнулась, выскользнула в зел?ную высокую траву.
Невдалеке громыхнуло ботало, повязанное на коровью выю.
Колина подхватила ленту с травы, подвязала коску, опрометью понеслась на опушку, едва касаясь быстрыми ножками лоснящейся зелени многотравья.
Стадо бур?нок возвращалось в деревушку. А с ними и пастух – отец Колины?.
Каждое утро, чуть свет, и каждый предзакатный час, Колина стояла у края деревни, за развалившимся забором "черной избы", опираясь ручонками на косой, дурновылезший кол, за которым кончалась деревня и начинался прилесок. При рождении е? крестили Софьей, но никто, кроме е? отца, и не помнил этого имени. Как только девочка научилась топаться ножками, она стала поутру? и ввечеру? подбегать к колу? и держась за него, качаясь и напевая одной ей ведомые песенки, провожать-встречать стадо с пастухом.
Людские языки споро прозвали девочку Колина – держащаяся за кол, топочущаяся у околицы.
Мать Колины? скончалась родами. Она была из пришлых. Не деревенская, не нашенская. Вся белая, прозрачная, болезная голубой синевой венок, стекавших по невесомым запястьям к изнеженным, белоузким ладошкам.
Наши местные девахи были ширококостны, широколицы, грубоватой, раскосой наружности. Закопчены жадным солнышком, чуть колченоги, приземисты. Русый волос у них жёсткий, как конский. Было что-то от монгольской вольницы в этих суровых девушках. В том, как они, подобоченясь, подтыкали подола, подхватывали золотые щетинистые снопы, перевязывая их на перекрестье вязанкой.
Когда Павел, невесть откуда, то ли, с лесных заимок, то ли, с дальних выселок, привел себе невесту – деревенские сразу прозвали е? Си?ня, минуя е? имя Лизавета.
В деревне на прозванья языки быстры?. Только Павла всегда и все звали по имени. Не приклеилось к нему ни одно прозвище, как ни старались деревенские острословы. От него всякая чернота отскакивала, как шелуха от спелых з?рен. И сам Павел был несхож с деревенскими ни нравом, ни обличьем. Светлокожий, голубоглазый, с пшеничной духмяной бородой. "Ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца" – судачили соседи, но Павел только улыбался тихо в свою чудесную бороду, в которой жили-путались травинки-лепесточки. Он был весь