В стороне от…
Эдуард Вячеславович Поздышев
Я есть, я имя, я безымянен, я – это я или не я и всё же я. И это я настолько немощно и бессильно определить себя в той точке бытия, в коей оно уже безвозвратно не определилось. Однако неопределённость эта проистекает вовсе не из слабости и никчёмности – может быть, осознаваемой таковой, но скорей кажущейся, – а из неких неуловимых, то есть коренным образом превышающих силы ума и души пределов, которые далеко не всегда соизволяют подчиняться сознанию всё же определившейся в бытии сущности.
Глава первая
Нас взяли троих. Меня прямо из машины. Откуда появились другие двое, узнал лишь по прошествии времени. Помещение, походившее на сарай, в котором нас запирали, находилось на пустынной каменистой площадке, окружённой скалами. Сарай освещался дневным светом, проникавшим в помещение через небольшое оконце. И днём в полумраке можно было различить только три неуютных лежанки, оборудованных матрасами и подушками без белья да похожими на солдатские одеялами. Сначала разглядел силуэты. Мужчины, возраст которых не сразу смог определить, то лежали, то сидели, сложив по-турецки ноги, и изредка перекидывались скупыми грубоватыми и почти всегда одними и теми же фразами:
– Как же курить-то охота… Вот суки! – часто возмущённо восклицал тот, что по голосу казался старше своего товарища.
– Да, – отзывался тот, что помоложе, – нелюди.
– Пожрать бы хоть принесли…
– Да. Не помешало бы.
– Или водички хлебнуть.
– Хм! А я бы от водочки не отказался. Или – ширнуться. На худой конец, можно и косячок.
– Вот суки!
– Нелюди!
На меня поначалу не обращали внимания. Познакомились же мы во время прогулки, на которые впоследствии выпускали не более раза в сутки.
Тёмными ночами преимущественно спали, засыпая, обыкновенно, вскоре после того как внезапно наваливался мрак. Впрочем, мужики неплохо ориентировались в темноте, чему и я довольно быстро научился. Однако кроме меня никто во все проведённые в том сарае ночи не то чтобы ни разу никуда не дёрнулся, но и не шелохнулся. Ни о каком туалете даже не возникало упоминания. А только и было разговоров, что о еде, куреве, женской ласке да ещё о чём, для кого что представлялось желанным. О том и о другом, да и обо всём остальном в пространстве нашего пристанища кроме разговоров ничто не напоминало, так как за все дни никто из нас не вкусил ни крошки пищи, ни капли воды, не говоря уже о чём-либо менее насущном. Примечательно, что это никоим образом не сказывалось на нашем самочувствии и, в общем-то, почти не влияло на настроение. Напротив, скорей лишний раз служило причиной для досужего разговора. Да и вообще ничего не происходило кроме того, что, пробуждаясь от ночного сна, мы вяло, без особого интереса переговаривались, после чего сама собой отворялась дверь, и мы выходили на короткую прогулку, коей вполне хватало для того чтобы поболтать друг с дружкой при свете. Потом добровольно возвращались в свой барак и остаток дня проводили в привычном ожидании ночи и следующего дня, в который, думалось, произойдёт что-то, чего мы, собственно, все там и ожидали. А кого-нибудь из тех, кого старшой обзывал «суками», а его товарищ – «нелюдями», я так и не встретил до самого последнего дня.
Старшим из нас оказался вор-рецидивист, большую часть своей сорокалетней жизни проведший в заключении и выглядевший на полтинник с приличным гаком. Приятель помоложе, будучи наркоманом со стажем, на вид не сильно отличался от старшого. Я же, из нашей – случайной ли, не случайной – компании, пожалуй, единственный соответствовал внешностью своим неполным тридцати.
Старший назвался Вовой. Второго он нарёк Корешом. Для меня же прозвища не успел придумать – не очень-то со мной был разговорчив. Да и я держался особняком. Кореш, впрочем, заговаривал иногда, но чаще мимоходом: кивнёт, подмигнёт по-приятельски, невзначай спросит о чём-нибудь малозначащем. Он выглядел этаким добряком на фоне сурового сотоварища. Худощавому Корешу с испитым, но добродушным и простоватым лицом удачно шла его видавшая виды спецовка. Походя поведал, будто последнее, что запомнил, было то, как устроился грузчиком в