Билет в синема
Геннадий Николаевич Седов
Каждая новая вещь мастера исторического портрета Геннадия Седова – неожиданность, открытие. Вот и на этот раз популярный израильский прозаик представляет по-своему уникальную личность: одного из зачинателей русского кинематографа Александра Дранкова. Полную приключений жизненную одиссею феодосийского подростка из нищей еврейской семьи, снявшего первый в истории немого кино России игровой художественный фильм, первый киносериал, первую игровую кинокомедию, оставившего бесценную кинолетопись жизни Льва Толстого. Познавшего шумный успех, вознесенного на вершину популярности, любимого женщинами. Потерявшего в 1917-м все: кинофабрику, капиталы, родину. Не сломленного, крутившего с азартом авантюриста снова и снова изменчивую жизненную рулетку. Содержит нецензурную брань.
1.
Судьба, казалось, не сулила ему никаких надежд на жизненный успех. Еврейский мальчишка из нищей семьи феодосийского мещанина Иосифа Дранкова. Низкорослый, конопатый, с ярко-рыжей шевелюрой на лобастой голове.
– Рыжий! – кричали поутру стоя у забора уличные приятели. – Абрашка!
– А ну брысь, шпана! – высовывалась в окно простоволосая старшая сестра. – Брысь, я сказала!
Приятели переходили на другую сторону проулка, рассаживались кружком на взгорке с зарослями репейника. Доставали из мешочков собранные на тротуарах папиросные окурки, ссыпали в кучку. Крутили из газетных обрывков слюнявые самокрутки, набивали табачной трухой, пускали, раскуривая, дымок. Кашляли, плевались.
– Айда на набережную! – появлялся он в проеме калитки. – Барышень поглядим.
–Ха! – тянулись за ним ухмыляясь приятели. – Сказал, тоже. Нужен ты барышням, Абрашка. Толстый, жирный, поезд пассажирный.
Шли гурьбой по изрытой телегами Нагорной с гниющими по сторонам мусорными кучами, швыряли камни в проезжавших извозчиков, задевали встречных мальчишек. Дул горячий ветер в лицо, забивал пылью глаза.
Феодосия и в наши дни – не Ницца. В описываемую же, последнюю четверть девятнадцатого века, и вовсе провинциальная дыра. Побывавший здесь в 1888 году Чехов писал домой: «Утром в 5 часов изволил прибыть в Феодосию – серовато-бурый и скучный на вид городишко. Травы нет, деревца жалкие, почва крупнозернистая, безнадежно тощая. Все выжжено солнцем, и улыбается одно только море».
Море было вторым домом рыжего подростка. Вернувшись из школы для неимущих (заканчивал пятый класс), наскоро похлебав жидкий борщ с куском ржаного хлеба и селедкой, уходил до вечера к заливу.
– Возьми бидон! – кричала вдогонку мать. – Забыл? Керосин кончается, который день прошу. Деньги не потерял?
– Не потерял.
Размахивая пустым бидоном он несся по улице.
– Моргаба, Теймурза! – кричал пробегая мимо шашлычной высунувшемуся из-под навеса хозяину. – Нияпайсы? («Здравствуй, Теймурза! Как дела?» – татар.).
– Якши, алла разуси («Хорошо, спасибо» – татар.), – ответствовал тот.
Полученный от матери гривеник на керосин он потратил на прошлой неделе у Теймурзы на шашлыки и чебуреки. Запил, наевшись от пуза, стаканом крепчайшего сладкого кофе, заел халвой – лафа! Платить за вещи, которые можно получить задарма, было не в его правилах, существовали для этих целей портовые пакгаузы, где слободские пацаны уворовывали за милую душу все, за что дураки расплачиваются наличными. Уголь тащили зимой («арап» по-уличному), хлопок («пух») на продажу в портняжные мастерские, галеты, изюм, сахар из складских ящиков, керосин высасывали в бидоны и ведра трубочками из вскрытых ломиками бочек.
У него скопилось после продаж похищенного «пуха» семь рублей, которые он хранил на чердаке, в жестяной коробке из-под чая. Знатно, когда ты с деньгой, человеком себя чувствуешь. Шикануть можно, позволить себе то, чего пентюхам и не снилось.
Нравы Феодосии тех лет не отличались пуританизмом. Любое событие – праздники, свадьбы, крестины, похороны – ознаменовывалось грандиозными возлияниями, со скандалами, мордобоем. Пили мужчины, женщины, подростки. Пило офицерство, чиновничество, духовенство, пили студенты, гимназисты. Распродав поутру свежий улов, рыбаки тут же на берегу шумно отмечали завершение торгов, валя