Театр незабываемой застойной поры
Геннадий Николаевич Седов
Шекспировское «весь мир – театр» – лейтмотив новой повести Геннадия Седова. Влюбленный с детских лет в театр герой повести Алексей Цветков – сначала студент Казанского университета, позже театровед, поклонник популярного драматурга Радунского, взрослеет, как миллионы его современников, в пору тогда еще незаметного для глаза угасания СССР. Отличительная черта его поколения – думать одно, говорить другое, играть заданную законами несвободного общества роль. Актерствовать на службе, быть собой дома, среди близких и друзей. На страницах реалистической повести возникают то и дело экзистенциалистские сцены, уместные, казалось бы, на театральных подмостках, когда актеры играют Беккета, а не в ситуациях, когда люди влюбляются, мечтают хоть как-то разнообразить свой быт, купить румынскую «стенку», ковер на стену, болоньевый плащ, поехать, черт возьми, хоть раз за границу, посмотреть, как люди живут. Содержит нецензурную брань.
1.
В дверь осторожно постучали, приоткрылась створка.
– Доброе утро! Все еще в постели? Как насчет пробежечки?
Прилипала, как зовет его Лялька. Телевизионщик по имени Валера. Ехали вместе в автобусе из симферопольского аэропорта в Планерское. Москвич, что-то пишет. Записался в друзья, ходит по пятам, навязывает беседы на литературные темы.
– У меня в девять игра, – Цветков свесил ноги, сладко зевнул. – Разомнусь на корте.
– Опять с Дмитриевой?
– Да, с ней.
– Понятно, – телевизионщик попятился к выходу. – Приду посмотреть.
Лялька спала уткнувшись лицом в спинку дивана. Цветков подойдя пощекотал у нее подмышкой, она убрала локоть, недовольно промычала. Присев на край дивана он принялся щекотать ей пятки.
– Папка, перестань! – она лягнула его раз и другой в живот. – Дай поспать человеку!
– Скоро восемь!
– Ну и что, я на отдыхе!
В коридоре хлопали двери, слышались голоса – отдыхающие торопились на пляж. Пробежаться рысцой по влажному от росы галечнику, принять перед завтраком ледяную в этот час морскую купель, обменяться новостями.
Он подошел к окну, отодвинул штору. Голубой простор моря до горизонта, мохнатое, невыспавшееся солнце над дальними сопками, нахмуренный, розовеющий в косых утренних лучах Карадаг.
Умывшись он надел выстиранную накануне теннисную форму, залез в кеды, подпрыгнул раз и другой пружиня подошвами. Порядок!
– На завтрак не опоздай, – бросил дочери выходя за дверь.
Прошагал по коридору, вышел на крыльцо.
«Ага, – улыбнулся направляясь к кортам. – Мы уже здесь»…
По аллеям жиденького литфондовского парка прогуливался Радунский. Джинсовые шорты со свисающей бахромой ниже колен, залихватски сдвинутая набок соломенная шляпа, видавшие виды сандалии. Шествовал между низкорослыми пожухлыми акациями, останавливался в задумчивости возле полуразрушенной, заколоченной досками дачи Максимилиана Волошина, которая, по-видимому, как-то стимулировала его мыслительный процесс.
«Лицедей, – думал Цветков отворяя калиточку корта, на котором уже разминалась у стенки Аня. – Будет по обыкновению подглядывать за нашей игрой со стороны. Не может признаться в интересе к событию, в котором не присутствует сам, любимый. А ведь хочет наверняка играть в теннис, по лицу видать. Обежать вприпрыжку площадку, тронуть с видом профессионала сетку: хорошо ли натянута. Громить к радости зрителей, большую часть которых составляли женщины, незадачливых партнеров. Сколько будет шума вокруг! Рукоплесканий! Радунский, Радунский! Какие смэши, какие бэкхэнды! Форхэнды! Как спокоен, мужественен, прекрасен! Какой душка!
Он скрашивал Цветкову жизнь в то на редкость знойное коктебельское лето. Сам он ничего не писал, не привез подобно большинству обитателей одно- и двухкомнатных творческих конур начатую рукопись – купался в заправленном медузами парном море, загорал, спал после обеда, играл в теннис, читал что-нибудь вслух перед сном Ляльке, думал об экзотической калмычке из угловой комнаты, с которой могло что-нибудь получиться.
Окружавшее его общество было обычным для этого времени года: периферийный пишущий народец с чадами и домочадцами, журнальные и изда