Исповедь Бармаглота

Леон Дэмьен

Воспоминания о Розовом и Голубом Детстве, посвященные моему отцу (мир праху его), дополненные его комментариями и моими комментариями к его комментариям, и дополнительные комментарии ко всей нашей совместной жизни. Содержит нецензурную брань.

Знакомые строчки, не так ли? Ну, еще бы! Но при чем тут Бармаглот? О чем он может нам поведать? О своих встречах с Брандашмыгом? Заинтригованы? Спокойствие, вы всё узнаете, если прочитаете эту повесть до конца.

Ну а пока начнем благословясь. Итак

Башкирия, город Октябрьский, 50-70 годы прошлого века:

Книга первая

И хрюкотали зелюки

Предисловие Льва-старшего

Повесть – воспоминания моего сына Льва-младшего о своём детстве, которое получилось нервным из-за моего нестандартного развода с его неординарной мамашей. Она росла без родителей с 10-ти лет, её семьёй стало советское общество в виде пионерской и комсомольской организации, кружков Дворца Пионеров, школы и общественной деятельности, по природе своей она являлась лидером, впитавшим советские догмы и приобретя несгибаемые убеждения с сознанием своей непогрешимой правоты. В молодости она считала, что семья – это большое советское сообщество, в котором её ребёнку хорошо везде – у бабушек с дедушками, тёток с дядями, детском саду и т.д. За первые 7 лет своей жизни Лев-младший провёл со своей матерью в общей сложности месяцев девять, причём первые 4 месяца в грудном возрасте, затем по её требованию я спросил своих родителей, не примут ли они его в нашу семью в г. Октябрьском Башкирской АССР, поскольку ей нужно было готовить и защищать дипломную работу, а брать академический отпуск она даже и не думала. Мама и бабушки ответили «возьмём без разговоров», вот его и лишили материнского молока и главного человека в жизни грудного малыша. Когда же ему исполнилось 2 с половиной года, мама написа?ла мне, что у малыша появляется характер, ему позарез нужны родители, забирайте его в Москву. Львиная мамаша была против, говоря, что ему там, в большой любящей семье гораздо лучше, но тут я её уже не слушал, поехал в Октябрьский, привёз Львёнка к нам в общежитие главного здания МГУ (к этому времени она защитила диплом и я, занявшись серьёзно – по её же просьбе – её распределением в качестве молодого специалиста, нашёл ей место главного технолога Полупроводникового завода в подмосковном Томилино, с пропиской и жильём, но она предпочитала жить у меня в комнате в МГУ, уезжая на работу в 7 утра и возвращаясь к полуночи, потому что, как обычно, после работы окуналась в общественную жизнь). Я немедленно получил место в университетском детском саду в Доме Преподавателей (три остановки на автобусе от Главного Здания), потому что сам в это время делал дипломную работу в нашей старой университетской обсерватории на Красной Пресне, проводя там полный рабочий день. Львёнка я отвозил к 8-ми в детский сад, забирал его в 5 вечера, после чего он становился до ночи нашим курсовым ребёнком, ребята играли с ним в футбол, девчонки играли в игрушки и угощали всяческими домашними вкусностями. Через год мы уехали на работу за границу, куда я сумел прорваться сам и пробить мамашу Львёнка в качестве специалиста тоже, поэтому его снова отвезли в Октябрьский ещё на 3 года. Вернувшись из Африки, мы оформили в Октябрьском наш развод, и на суде она сама сказала, что оставляет сына в семье бывшего мужа, пока не устроит свою дальнейшую судьбу. Вот так он остался ещё на 4 года у моих близких, потом я забрал его снова к себе в главное здание МГУ, где жил, учась в аспирантуре. Когда она начала борьбу за сына (у нас была два суда в течение года, в промежутке между ними скончалась моя бабушка Лида, которая выкормила и вырастила Львёнка: мама работала), я был убеждён, что это в первую очередь из принципа – ведь общество её негласно осудило за оставление ребёнка, подружки по МГУ недоумевали, а чебоксарская родня в озверении подзуживала – и очень боялся, что, получив его, она не станет заниматься им, как не делала этого и раньше. Только поэтому я встал в жёсткую оппозицию, иначе сразу бы согласился, чтобы он жил с ней. Неизвестно, как сложилась бы его