Часть первая
****
Мне все мерещится, что он вот-вот задаст этот вопрос. Его пересохшие губы, по которым то и дело пробегает острый кончик языка, наводя на мысль о сахарном диабете, сейчас прошепчут, пробормочут, проорут этот проклятый (хотя и новый для России) вопрос в прямом эфире на всю страну. И тогда я вынуждена буду признаться:
– Я просто не люблю детей. Не хочу их. И, судя по всему, уже не буду их иметь.
Пошлости насчет того, что на самом деле это дети имеют нас, не добавлю. И возраста своего – рубежного для рождения ребенка – не назову. Не в нем ведь дело… Я просто не люблю детей.
Элька, с которой нечто необъяснимое свело меня еще в школе и держит до сих пор, всегда отвечает именно так. Утверждает это своим сознательным выбором («My choice!»), и вскипает маленьким блестящим чайником, когда ловит меня на том, что я до сих пор отношу свое неприятие визжащих, пакостных, беспардонных представителей рода человеческого – к патологии. Она отказывается понимать, почему я считаю неправильным то, как мне глубоко противны эти маленькие изверги. Порой меня и саму удивляет это, ведь здравый смысл подсказывает: иначе и быть не может. Стоит только присмотреться внимательнее к тому, что творится на уровне наших колен…
Один из таких кудрявых ангелочков, когда я ехала в Останкино, корчил рожи с заднего сиденья семейной машины, ползущей передо мной. Он мотал башкой с высунутым языком, оттягивал уши, пальцем сплющивал кончик носа, пользуясь моей полной беспомощностью: не выскочишь ведь из машины посреди проспекта, и не бросишься догонять их машину… А так бы выволочь его на дорогу и сделать то, на что его родители по высшим соображениям не решаются.
Вчера в кафе мне тоже просто до жути хотелось перекинуть одну девчонку через колено, отшлепать от души, но сдержалась, проявив нечеловеческую невозмутимость. Хотя существо, которое ни с того, ни с его вырвало у меня блокнот, куда я хотела кое-что записать для работы, и принялось носиться с ним по залу с хохотом питекантропа, заслуживало порки. Или то, что мы сидели за соседними столиками, дает право на хамство такой пробы? На ее взгляд, видимо, да. И я просто чего-то не понимаю, когда дело касается детей, ведь родители этой чудо-девочки спокойно сидели и улыбались, поглядывая, как она уничтожает мой блокнот.
– Она только поиграет немного и отдаст, – мило заверила меня ее мать.
– Не стоит, – отозвалась я, поднимаясь. – Он уже осквернен вашей паршивкой… Теперь ему место только на помойке, куда я и вашу дочь отправила бы.
Пока шла к выходу, не оборачиваясь, видела их перекошенные лица. Души переполнены священным негодованием: «Как посмела?!» К своей малышке – никаких претензий.
И все же во мне продолжает жить глубинное ощущение, будто это моя беда, некий порок зрения – то, что я замечаю лишь таких недозрелых чудовищ, которые, не дай бог, дозреют, особенно не изменившись, и не вижу ангелов, которые наверняка ведь есть. Ангелов с нежными овалами светлых лиц и теплыми маленькими ножками, о которых твердят рожавшие женщины… Что за пагубный фетиш – эти розовые ножки?
Элька в ответ вытягивает ногу: «Своими любоваться надо! Ты просто мало любишь себя».
Люблю. Только себя и люблю по-настоящему. Никого другого так не знаю, как себя, ни в ком так не уверена, как в себе, ни на кого другого не положусь… И потому ревностно оберегаю свой покой, свой талант, который требует работать по десять-двенадцать часов. Вот главная радость жизни… А потом надо выспаться ради нового дня. И чтобы ничьи вопли среди ночи не заставляли вскакивать с постели в холодном поту. К чему мне так издеваться над собой?
…Но сейчас, перед телекамерами, я не собираюсь обсуждать всего этого. Неугомонный язык моего интервьюера опять мелькает перед глазами. Кажется, будто рядом со мной голодный хищник, готовый вцепиться в горло… Впрочем, такое впечатление журналисты производят независимо от того, что выделывают их языки.
Голос звучит вкрадчиво, будто слабый луч пробивается сквозь темноту, поглотившую пространство позади софитов. Там – черная пропасть, уцелел только маленький пятачок суши, окруженный камерами, как зона особо