Отец и начальница хотели, чтобы Ивлин бросил курить. Наверное, это было единственным, что их объединяло.

Отец теперь звонил часто: жаловался на современные санитарные костюмы сияюще-белого цвета и никудышного пошива, сетовал на правительство и общую гнетущую обстановку в мире. Всех тревожило смутное (или «абсурдное», как его нарекли в публицистике) время. Отец искал спасение в философии, богословии, в дебатах политологов и журналистов. Ссылался на Священное Писание и заявлял, что род людской отвернулся от божественного света.

Другие тоже справлялись, как могли. Начальница цеха, миссис Гонт, например, в свободные от рабочих смен сутки пыталась добиться хороших отметок от отпрысков и следила за процентами по вкладам своего покойного мужа – в конце концов, даже в непонятные времена не следовало забывать о будущем благополучии.

И миссис Гонт, и отец свято верили в то, что правильные действия обеспечат безопасность в дальнейшем (будто бы произошедшее несколько лет назад их ничему не научило!), и воспитывали эту же веру в Ивлине. Пожалуй, эта уверенность в причинно-следственной справедливости была еще одной схожей чертой у отца и миссис Гонт, помимо их обоюдной ненависти к табачным изделиям.

А что же сам Ивлин? Он был цеховым рабочим, обеспечивал логистику на производстве, считал каждую заработанную монету, разбавлял кофе сухими сливками, пахал в дневные и ночные смены под неизменным руководством миссис Гонт – ярко напомаженной, тощей, вдовой и больше приличного к нему благосклонной.

Ивлин помнил, как на заре нового времени изучал немецкую литературу, подрабатывая переводами, чтобы поскорее обрести финансовую независимость и съехать от отца. Потом по всему миру произошла массовая утечка химикатов – в грунтовые ли воды, в океанские ли? – и огромная река в городе, где жил Ивлин, наполнилась «змеиным молоком», как тогда это нарекли особо религиозные ожидатели апокалипсиса. Змеиным молоком называлась ртуть.

Но человечество привыкло, как неизменно привыкало ко всему. Сохраняя режим повышенной готовности, страны и государства с перебоями контактировали друг с другом, решали стратегические вопросы по восстановлению экологии и экономики. Жители бывших мегаполисов и городков поменьше под конец всей этой заварухи получили себе причудливые пятна на коже – так, у миссис Гонт на щеке после химической катастрофы осталось бледно-лиловое сердечко. Именно поэтому в одежде начальница предпочитала «романтические» оттенки лавандового и сиреневого. Ивлин долго ничего подобного на себе не замечал, думая, что выработал некую адаптивную хамелеонистость, однако спустя полгода все-таки нашел на ноге отвратное зеленое пятно. Цеховой врач объяснил это чем-то, связанным с медью, но Ивлин тогда ни слова не понял, потому что до того, как устроиться в цех, занимался исключительно гуманитарными дисциплинами.

Перед лицом глобальных трудностей нужда в переводной литературе отпала как-то сама собой, за компанию утянув ко дну специальности Ивлина и еще тысяч людей с профессиями не первой необходимости. Он даже не успел толком расстроиться, потому что с отрочества муштровал себя не ждать ниоткуда поблажек. Да и, признаться честно, сам он не очень-то любил немецкую литературу. После студенческих лет он ее и вовсе ненавидел, однако держался за столпы тевтонской словесности, как за призрачный образ прежних времен, исчезающий мираж сказки, где все благостно. Настоящее время отвело ему сколько-то ума, одинокую долю да цеховой труд. Ивлин и в этом старался находить свои плюсы. Беды особой не было, ведь он остался жив, жил один (правда, отец изредка являлся к нему без приглашения), а логистический цех, куда Ивлин устроился работать вскоре после катастрофы, располагался неподалеку от его квартиры и позволял откладывать какие-никакие деньги на осуществление самого заветного желания.

Ивлин мечтал стать писателем. И не просто писателем – настоящим писателем.

Мировое Общество Литераторов (МОЛ) еще в начале вселенского замеса с химикатами постановило, что современные авторы, коих расплодилось в предабсурдные годы великое множество, более не достойны звания настоящих п