1

Два чувства дивно бли?зки нам.

В них обретает сердце пищу:

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам.

    А. С. Пушкин

Из Петербурга Григорий Алексеевич выехал на заре. День выдался на редкость тёплым и солнечным. Да и всё начало лета было точно таким же. Бричка катила и катила себе по ровной дороге, позванивали бубенцы, и ветерок обласкивал лица. Епифан покрикивал на лошадей хрипучим басом:

– Но! Пошла, шевелися!

Внимая его требовательному голосу, лошадки прибавляли шагу, бодро постукивая копытами. Григорий Алексеевич в такт движению периодически впадал в спячку. Он скользнул взглядом по пробегавшим мимо окрестностям и начал вспоминать, что кажется, где-то в этих местах во время возвращения из турецкой компании, столкнулись колесо о колесо его повозка и встречная карета. Только ехал он тогда, наоборот, из Москвы в Петербург. Соскочил он на землю, чтобы ноги размять и вдруг послышался знакомый до глубокого замирания сердца звонкий женский голос:

– Григорий Алексеевич!

На него из кареты, запряжённой шестёркой холёных лошадей, смотрели тёмные выразительные глаза. Всё всколыхнулось в один миг в его душе: и как он прощался с Софьей перед отъездом, и как слёзы текли по щекам, и как клялись они друг другу в вечной любви. Осталась она в его памяти стройной, юной и улыбчивой.

К нему неторопливо спустилась молодая полная женщина с двойным подбородком. Из-под вороха шёлка и бархата у неё выпирал большой живот. Лишь по глазам, говорившим о былой цветущей поре, он и узнал прежнюю Софьюшку. У него тут же улетучились сладкие воспоминания. Много позже он научится отличать влюблённость от настоящей любви, но после того, как они обменялись пустяшными фразами и разъехались, Григорий долго философствовал о причинах такой перемены в себе.

Как-то незаметно с ночёвками и короткими привалами добрались они с кучером сначала до Москвы, где на почтовый станции с него в первый раз потребовали подорожную. В просторной избе, прокашлявшись, невысокий старик басом проговорил:

– Вашу подорожную.

– Извольте, – Григорий Алексеевич протянул казённую бумагу, выданную самим губернатором.

Сея дана из Санкт-Петербурга Григорию Алексеевичу Старостину чину девятого класса росту 2 арш. 6 вер., волосы темно-русыя, глаза кария, бороду бреет, лет 35. С ним следует Епифан Овечкин росту 2 ар. 3 вер., волосы светло-русыя, брови густыя, пышная, правым глазом слегка крив, лет 46, удостоверяя в том, что едут они из Санкт-Петербурга по собственным Григория Алексеевича Старостина надобностям в Рязанскую губернию деревню Фатьяновка к помещику Петру Фёдоровичу Стерликову и потому прошу господ командующих на разъездах пропускать их без учинения препятствий.

Станционный смотритель мялся, читая бумагу. Жевал губами, искоса бросая многозначительные взгляды на Григория. Так и пришлось дать ему на чай. Но до Рязани было уже рукой подать, а оттуда и до деревушки, куда пригласил Григория Алексеевича его приятель Пётр Фёдорович Стерликов, с которым они вместе одно время повоевали с турками.

На высокой горе, как позже узнал Григорий, прозывавшейся Соколиной, стоял большой барский дом – длинный двухэтажный с толстыми каменными стенами и большими полукруглыми окнами.

Встречать его высыпало всё семейство и вся дворня. Григорий был человек скромный и даже стушевался от излишнего, как он полагал, к себе внимания. В душе оправдывая такую встречу серостью провинциальной жизни, вызывающей интерес к любому приезжему человеку. Сам Пётр Федорович стоял посредине многочисленной свиты – высокий и статный, с опущенными к низу усами и бородой. Они крепко обнялись и проследовали в дом. После торжественного ужина в просторной столовой, украшенной древним оружием и саблей в ножнах, осыпанных изумрудами, подаренной государем хозяину дома за храбрость, Григорию отвели лучшие комнаты на втором этаже. У подножия возвышенности протекала величественная и спокойная река. Из окна открывались такие дали, что захватывало дух. Просторные заливные луга и круглые болотца, чаши голубых озёр, позолоченные и подкрашенные в розоватый цвет вечерней зарёй очаровывали и притягивали взор.

Ко