Цикл «На грани»

Полночная «цыганочка»

То ли зелень тоски, то ли звезды в траве,

То ли гонят по рельсам трамваи…

Ветер пьяным опричником ломится в дверь,

Выдувая судьбу, выдувая.

Вымывает судьбу неизбывным дождем,

Сердце в трещинах, взгляд оловянный.

Кто же в том виноват, что ты русским рожден,

И что трезвый ты хуже, чем пьяный?

А ты терзаешь себя, накликая беду,

Сочиняешь дурацкие сказки,

И брюзжишь, и клинически-русскую дурь

Принимаешь за страсти по Кафке.

То в туман, то в загул, словно мошка на свет,

Планов нет, направление любое.

Тривиальную похоть да хлам в голове

Горделиво считаешь любовью.

То ли черная желчь, то ли боль – все одно,

То ли смерть, то ли дьявол с рогами…

Полночь пьяным кошмаром струится в окно,

Выжигая сердца, выжигая.

А глаза в потолок, почерневший от мух,

А тоска – по живому кинжалом…

В распоследней дыре догнивающий дух

Принимаешь за гибель державы.

А ту блажь, что тебя до сумы довела,

Несусветную – носишь, как знамя.

И очнешься пред богом, в чем мать родила,

Ни черта в этой жизни не зная.

То ли зелень тоски, то ли звезды в траве,

То ли горло забито слезами…

Полночь пьяным опричником ломится в дверь,

Выгрызая глаза, выгрызая.

Заколдованное детство

Вот снова: не верь, не желай, не надейся,

Болит голова… от чего я бегу?

Зачем я брожу в заколдованном детстве,

И выход ищу, и найти не могу?

И сколько мне лет? Может, сто. Может, двести.

Навеки затих шум людских голосов.

И, может быть, там, у калитки из детства

Давно стережет меня эта, с косой…

Глазеют с ограды орлы и химеры,

Бурьян на тропинке и мох на стене,

И взрослые лица, чудовищно серы,

Сквозь щели в заборе мерещатся мне.

И ты уже с ними – не видишь, не слышишь,

И я докричаться к тебе не могу…

В светелке царевны летучие мыши,

А в домике гномов крысиный разгул.

Дракон улетел. Все замки проржавели,

Сокровище взять не составит труда.

Зачем оно мне? Я в спасенье не верю.

Ни шагу из детства! Мне страшно туда.

Там белое все. Там все смыли и смяли.

Стерильная сушь перевязанных вен,

И врач… не хватает какой-то детали…

Да, верно. Нет свастики на рукаве.

Последний рейс на Зурбаган

Снова лето, снова осень, снова,

Но по-прежнему закрыты небеса,

И нету к ним ключа.

Ни пламени, ни света неземного,

А ты стоишь при жизни на часах,

Глаза твои молчат.

В груди, в самой крови, под сердцем

– или где-то там —

живет раскол,

И там – начало мятежа.

Когда без ропота ступаешь по земле,

И на вопросы отвечаешь «нет проблем»,

А сердце бьет: пожар. Пожар. Пожар…

Все новые возможности давно

Разменяны на старые долги,

Чернее ночи утро,

И опять

По всем семи кругам.

Покоя – ни во сне, ни в выходной.

Час пробил – ничего не решено,

И некогда – с минуты на минуту

Последний рейс на Зурбаган.

Как спеть о том, что среди дня, в запале,

Отверженный, ступаешь за порог,

Как спеть о том, что лошади упали

В начале неизъезженных дорог,

А ты встаешь – и снова, будто вечен,

Плетешься по колено в борозде…

Как спеть о том, что снова ночь на плечи,

И что еще один потерян день?

Я – собственный бессменный программист,

Я мысли оставляю за дверьми,

Бессонный страж дневных проблем,

Но что-то там, внутри, кричит: «Зачем?

Очнись! Каким ты молишься богам!

Вот-вот последний бриг на Зурбаган,

Упустишь, не успеешь, за душой

Не остается ничего,

Не надо торопить его,

Ведь он и так почти ушел!»

Как вырваться из этой преисподней?

Куранты бьют: покой. Покой. Покой…

Что может быть мрачней и безысходней

Банальной ностальгии городской…

Генуэзская зима

Боль. Ноябрь. Грохот шторма. Блики у двери.

В небо с привязи со стоном рвутся фонари.

Примелькавшаяся тема: ночь темным-темна,

Через морок, через стены входит Сатана.

Грудь пронзает жесткий стержень, горло давит ком,

Рай давно уже потерян, ад давно знаком.

Даже ходиков не слышно на моем одре,

Ну-ка, Господи Всевышний, кто из вас щедрей?

…Стою в аду, во тьме кромешной,

Гляжу