17 июля

…Он, как пьяный из штанов, мучительно выпутывался из своего то ли сна, то ли забытья. Тошнота беспардонно гуляла по всему организму теплыми муторными волнами, а в голове и вовсе бушевал шторм. В какой-то момент ему все-таки удалось открыть глаза, что стоило ему короткого приступа рвоты и долгих сожалений о собственной глупости.

Довольно быстро выяснилось, что глаза вполне можно снова закрыть, поскольку увидеть ничего понятного и полезного они все равно не могут. Во всяком случае, то, что они видели, никак не помогало сообразить, где он находится и почему, и он опять провалился в тошнотворную тьму.

Прошло непонятно сколько времени, прежде чем он предпринял еще одну попытку вернуться в реальность. Предстояло понять, почему вдруг стало настолько жарко. Ему казалось, будто он плавает в луже собственного пота, и когда он, болезненно морщась, снова с великим трудом разодрал веки, у него отчаянно защипало глаза.

Поскольку он пока не готов был рискнуть и повернуть голову, пришлось удовольствоваться рассматриванием дощатого потолка, маячившего, казалось, на высоте многих метров. Потом, приглядевшись, он понял, что потолок действительно расположен странно высоко – раза в два выше человеческого роста. Вид не слишком прилежно оструганных досок почему-то привел его почти в блаженное состояние, хотя ни одной мысли о том, где конкретно находится этот потолок, у него так и не появилось.

Он все смотрел и смотрел на утешительные доски, блаженно прислушиваясь к тому, как постепенно отступает тошнота: притерпеться к литрам пота и головной боли было, как ни удивительно, намного легче.

Наконец он расхрабрился настолько, что рискнул чуть-чуть пошевелиться. Выяснилось, что он все-таки не плавает по поверхности соленого озера, а лежит на чем-то не слишком мягком. Это внушало некие необъяснимые надежды, и он позволил себе чрезвычайно осторожно повернуть голову.

Слева была голая дощатая стена, освещенная так, будто где-то впереди, далеко за его пятками, находилось огромное окно. Тошнота была уже так далеко, что ему вдруг стало страшно любопытно, и он слегка приподнял голову.

Сначала он удивился настолько, что забыл о возможных последствиях слишком резких телодвижений, и попытался рывком вздернуть себя, опершись на локти. Все внутри страшно возмутилось, и его снова вырвало.

Он всегда крайне тяжело переносил тошноту, и даже при самых тяжелых отравлениях предпочитал часами мучиться, только бы не совать два пальца в рот. Сейчас же, видимо, организм подкараулил его в момент полной беспомощности и отыгрался за все предыдущие годы. Почему-то это его несказанно обидело – у него даже глаза налились слезами. Недавние планы рассмотреть предполагаемое окно улетучились, и он с несчастным всхлипом откинулся назад.

На горькую жалость к самому себе, пребывающему в столь бедственном состоянии, ушло не меньше получаса. Потом к любопытству постепенно начала добавляться нарастающая тревога: дощатые стены, дощатый потолок и неодолимая рвота настолько не вязались с его обычной жизнью, что со всем этим явно пора было начинать разбираться.

Жалобно вздохнув напоследок, он снова начал подниматься на локтях, но на этот раз уже куда медленнее и бережнее.

Окна не было. Собственно говоря, там, куда он в конце концов смог посмотреть, не было ничего. То есть даже стены не было.

Теперь даже страх повторения омерзительной рвоты не помешал ему резко сесть, хотя, судя по ощущениям, это было последнее доступное ему в жизни усилие.

Более приемлемой картина не стала.

Он сидел на заляпанном рвотой сыром матрасе внутри длинной деревянной коробки без одной стены. В огромном пустом проеме видно было только тусклое от жары небо без единого облачка. На дощатом полу коробки – так же плохо оструганном, как и потолок – не было ничего, кроме матраса и какого-то огромного непрозрачного пакета неподалеку от зияющего пустотой проема.

Он с отчаянным стоном откинулся назад и уже в падении с отвращением сообразил, что сейчас снова угодит спиной в последствия возмущенной жизнедеятельности собственного организма. Сил было явно недостаточно, чтобы удержать самого себя в воздухе, и