«На эту отмель шагни…»

На эту отмель шагни,

воды зачерпни,

бегут облака и дни.

Полуденный пляж,

и берег весь наш,

и мы здесь совсем одни.

Встань на мосток,

увидь парусок —

он славно маячит вдали.

А мы, от мира сбежав,

руки разжав,

машем ему с земли.

Приносит прибой

пенный покой,

бежим по кромке морской;

чтоб всё сберегли,

чтоб забыть не могли,

затем здесь и мы с тобой.

Отрывок

…Он повернулся, выронил окурок,

глазами серыми, младенческими (стужа

уже пробралась в этот закоулок,

но даже ей он был не нужен)

он поглядел в пространство меж домами,

вглубь арки, окружённой фонарями,

где пузыри от луж перелетали

в свет радуги, рождённой фонарями.

Он был почти что под гипнозом. Странным

был этот миг, но в воздухе туманном

при свете фонарей всё преломлялось,

ему как будто что-то открывалось:

он узнавал своё предназначение —

в проёме арки, в фонарей свечении,

в полёте пузырей под водостоком;

он встрепенулся и с глубоким вдохом

он ощутил всю меру благодати

из детских лет, украденной когда-то.

Тишина

Глубина тишины,

Сонных звуков вдовство.

В тишине не видны

Очертания слов.

Немотой зажжена,

Бойко пляшет во мне

Тишина, тишина,

Изнутри и вовне

Глубина тишины.

Ветер бьётся в стекло.

Из-за стёкол стены

Я не слышу его.

Ветер, ветер сквозной,

Непрерывный укор:

То – дитя за стеной,

То – немых разговор.

Быстротечен, как вдох,

И незрим, как испуг, —

Предположим, что – Бог,

Вероятно, что – звук.

Не бросай в тишину,

Как монету в кувшин,

Зёрен злых белену,

Слов бесплодных аршин.

Между нами стена,

Мы сомнений полны.

И опять тишина,

Глубина тишины

Изнутри и вовне.

(Вероятно, что – сдвиг),

Оттого в тишине

Слёз не видно моих.

Оттого в тишине,

Проходя сквозь стекло,

Мои мысли к тебе

Понесутся светло.

Сонных птиц торопя,

Превышая разбег,

Бесконечно летят,

Вероятно, что век.

Апрель

Здесь прошёлся апрель —

больше нет ничего;

стало проще теперь

без него.

Он увёл за собой

все надежды и сны,

и теперь без него

ничего больше нет

у весны.

Стихи про Ариадну Эфрон

Чудом была, ранним снегом и песней.

Имя твоё рифмовать бы с принцессой.

Белого царства прозрачная птица.

Что же тебе, Ариадна, не спится? —

Смотрит, как мать за дубовым столом

Шепчет, взволнованно водит пером.

Пряди откинет, работает жадно —

Так за вязанием сидит Ариадна.

В тесном, голодном и гулком Париже —

Небо синее, мечты ещё ближе.

В юном раю для девицы не надо

Знать, что бывает житьё безотрадно.

Где твоя молодость и красота?

Лагерь какой и какая верста?

Холод тюремный да клик похорон. —

Звали её Ариадна Эфрон.

«Полумрак, полусон…»

Полумрак, полусон.

Был январь и четверг.

Безнадежно влюблён

был один человек.

У окна он стоял.

Из её милых черт

двор теперь состоял —

и пейзаж и портрет.

За холодным стеклом

колдовала зима:

то вела напролом,

то сводила с ума.

Как объятий крыло

белых веток раструб,

а в снежинках стекло

как касание губ.

«Оживляй неуёмно

все дни напролёт

ту, что в сердце твоём,

словно в доме, живёт», —

оснежённая том-

но лопочет сосна, —

в бормотании том

Песнь Песней слышна.

Первой влюблённости

Далёкой, потерянной,

быстро проходящей вначале,

присыпанной торопливым временем

ревностью и печалью.

Тонкой ниточкой

вплетающейся до бесконечности

в нашу жизнь

и в клубок вечности.

Звонкой, хрустящей

яблоком из райского сада,

но во времени проходящем

всегда остающейся правдой.

К ветреной, сумасбродной,

к ней обращаться надо:

ибо она свобода,

она струна без надсада;

от робости до исступления

в ней всё воедино слито;

ибо она уходит,

оставляя дверь открытой.

«Городские пейзажи…»

Городские пейзажи

утопают в рассветах,

тонут в наплывах закатов.

Синих контуров сажа

безвозвратно уводит, уносит,

уводит куда-то.

Старый строгий напев

воскрешает

когда-то забытые лица;

где, мечтами взлетев,

можно снова на землю,

на