Посвящается Гульнаре Тагировой
Часть первая
Глава первая. Старая гимназия
Кованый забор украшали надувные шары. Они трепетали на ветру, весело стукались друг об друга, и эти легкие хлопки органично вплетались в праздничный гомон.
Прохожие торопились мимо по своим делам, и никто не обращал внимания на разноцветные шарики. Все «бальные ухищрения» в этот день воспринимались как нечто само собой разумеющееся.
Лишь бездомная старуха, уже который год живущая под кованым забором, бывшая школьная учительница, начавшая потихоньку спиваться еще в девяностых годах, была недовольна. Для нее шарики шумели оглушительно и не давали спать.
– Понавешали тут! – проворчала она и перевернулась на другой бок на своей картонке.
Картонка, на которой спало это парковое привидение по имени Ивушка, валялась в дальнем углу парка, рядом с калиткой, которой никто не пользовался. В тот вонючий замусоренный угол редко совался даже дворник Никитич, справедливо полагая, что сколько Ивушку не выгоняй, она все равно вернется, а там она хотя бы никому не мешает. Действительно, Ивушкино жилище было достаточно далеко от центральных ворот, и запах бомжихи не оскорблял ничьих деликатных ноздрей.
Летом и ранней осенью входившие через центральные ворота на территорию школы святого Иосаафа не только не чуяли, но и не видели Ивушку. Дорожку из гравия, ведущую от ворот к крыльцу школы, обрамляла искусно подстриженная живая изгородь, над которой возвышались старые деревья: с черной корой и раскидистыми кронами, почти полностью заслонявшие свет. Зимой, несмотря на все возражения Никитича, бомжиха перебиралась жить в подвал школы – старинного здания из красного кирпича, стоявшего в глубине парка.
– А шо? – шамкала Ивушка беззубым ртом, уворачиваясь от метлы. – Тебе жалко, шоле? Здесь тепло и тихенько.
Права была старая пьяница: шум улицы не достигал школьного крыльца. Сам Никитич, немолодой мужик со смуглым лицом и здоровыми ручищами, любил на нем сиживать с папиросой в теплые сумерки. Он по-хозяйски похлопывал по холке каменного льва с факелом в лапе, украшавшего крыльцо, и гонял ребятишек из Муравейника, повадившихся рисовать на льве черт знает что.
– Это светоч знаний, – говаривал Никитич, стирая матерное слово с факела или лишнюю анатомическую подробность с туловища льва.
Старинное здание в три этажа, с огромными окнами и замковыми дверями, было построено в одна тысяча девятьсот четвертом для образовательных целей. По ходатайству предводителя местного дворянства сюда переехала женская гимназия, первая в городе Б.
Благородные барышни читали за свежеоструганными партами в просторных классных комнатах, зубрили французские глаголы в огромной библиотеке, скрипели гусиными перьями на уроке чистописания и гуляли в перерывах тенистыми аллеями. В то время в парке при гимназии водились белки, и девушки приносили для них гостинцы в своих обеденных корзинках.
К одиннадцатому году в гимназии обучалось около шести сотен барышень, а белки совсем обнаглели: самые смелые из них повадились по весне запрыгивать в классные комнаты и воровать орехи.
Шло время, развертывался богатый событиями двадцатый век. Вскоре девиц расхватали по домам, белки повывелись сами собой, а фасад старой гимназии украсила первая мемориальная доска с надписью: «Здесь была женская гимназия, памятник, охраняется государством». Само здание отошло военному госпиталю №1923, который просуществовал в нем несколько летних месяцев сорок первого года, вплоть до самой оккупации, за что здание получило вторую мемориальную доску.
Оккупировав город Б, немцы разместили там своих лошадей.
Бывшая гимназия с достойным уважения смирением приняла свой новый статус, будто пообещав быть конюшней столь же образцовой, какой была школой. Только изредка, как поговаривали, волновались немецкие лошади и один раз приключился пожар. Времена были военные, лихие, поэтому никакой мистики в этом не углядели.
В войну гимназия-конюшня пережила пару бомбежек, лишившись изрядного куска крыши и третьего этажа. Однако когда немцев изгнали из города Б и государство отряхнулось от затяжного военного положения, был поставлен вопрос