Папа, сколько можно.

Мы можем говорить бесконечно, не слыша друг друга в прямом смысле. Наверное, это будет первое и последнее письмо к тебе, потому что мне нечего тебе сказать. Я вижу, как ты страдаешь. Я понимаю, и очень-очень не хочу повторить твою судьбу. Вот так лежать дома, смотреть телевизор, вздыхать, и думать про себя, сколько ты всего наделал, или даже нет. Я помню, как детстве ты обещал, что сводишь меня на стадион, на турники, что мы поиграем в футбол. Я жил это фантазией. Она до сих пор где-то там. Тихая греза астматичного сына.

Нет, я тебя давно перестал ненавидеть. У меня уже нет ни сил, ни чего бы то ни было прочего, потому что время прошло, потому что ничего не исправишь, потому что мы друг другу ничего не можем дать. Грубо говоря, ты для меня как чужой человек. Вот говорят, мол, нужно простить. А для меня они бараны. Да, сейчас я высокомерный ублюдок, потому что мне вешают какую-то лапшу на уши о природе милосердия, и прочих вещах, в которых смыслят меньше меня. Я совсем не понимаю, о чем они говорят. Они – всегда они. Эти вечные они, другие, которые почему-то вмешиваются в твою жизнь, пихают свое мнение как откровение.

Есть определенная связь. Безусловная. Неописуемая в книгах. Я, правда, не знаю, насколько это достоверно. Но было так пару раз, что ты мне звонил в самые тяжелые минуты. И, улавливая эту связь, мне становилось как-то легче. Обычно говорят о связи с матерью. Но тут было нечто другое. Повторюсь, неизученное. Скрытое. Возможно, между отцом и сыном есть более глубинная связь, о которой доктора по типу Зинаиды Фрайд ничего не могут сказать, потому что нанёбились, помежнёбились, помеждёснились кокаина, а там, как известно, целые пробелы познаний сужают свое пространство. Мы так умны и многозначительны, когда взрываем резервы нашего подсознания.