Стихотворения 1838–1850 гг.

Владимир Григорьевич Бенедиктов

«Темна и громадна, грозна и могуча

Пол небу несется тяжелая туча.

Порывистый ветер ей кудри клубит,

Врывается в грудь ей и, полный усилья,

Приняв ее тяжесть на смелые крылья,

Ее по пространству воздушному мчит…»

Владимир Григорьевич Бенедиктов

Стихотворения 1838-1850 гг.

Туча

Темна и громадна, грозна и могуча

Пол небу несется тяжелая туча.

Порывистый ветер ей кудри клубит,

Врывается в грудь ей и, полный усилья,

Приняв ее тяжесть на смелые крылья,

Ее по пространству воздушному мчит.

Ничто не смущает разгульного хода;

Кругом беспредельный простор и свобода;

Вселенная вся с высоты ей видна;

Пред нею открыты лазурные бездны,

Сады херувимов и таинства звездны —

И что же? – Взгляните на тучу: черна,

Сурова, угрюма, – с нахмуренным ликом,

На мир она смотрит в молчании диком,

И грустно, и душно ей в небе родном,

И вид ее гневный исполнен угрозы;

В свинцовых глазах ее сомкнуты слезы;

Меж ребрами пламя, под мышцами гром.

Скитальца – поэта удел ей назначен:

Высок ее путь, и свободен, и мрачен;

До срочной минуты все стихло кругом,

Но вдруг – встрепенулись дозревшие силы:

Браздами просекли огнистые жилы,

И в крупных аккордах рассыпался гром.

И после уснувшей, утихнувшей бури

Живее сияние бездонной лазури,

Свежее дубравы зеленая сень,

Душистей дыханье и роз и ясминов; —

И радугу пышно с плеча перекинув,

Нагнулся на запад ликующий день.

А туча, изринув и громы и пламя,

Уходит в лоскутьях, как ветхое знамя,

Как эти святые хоругви войны,

Измятые в схватке последнего боя,

Как честное рубище мужа – героя —

Изгнанника светлой родной стороны.

И вот, остальные разрешаясь ударом,

Подъемлется туча редеющим паром,

Прозрачна, чуть зрима для слабых очей,

И к небу прильнув золотистым туманом,

Она исчезает в отливе багряном

При матовом свете закатных лучей.

Пир

Крыт лазурным пышным сводом,

Вековой чертог стоит,

И пирующим народом

Он семь тысяч лет кипит.

В шесть великих дней построен

Он так прочно, а в седьмой

Мощный зодчий успокоен

В лоне вечности самой.

Чудно яркое убранство,

И негаснущим огнем

Необъятное пространство

Озаряется кругом.

То, взносясь на свод хрустальный,

Блещет светоч колоссальный;

То сверкает вышина

Миллионом люстр алмазных,

Морем брызг огнеобразных,

И средь бездны их одна,

Будто пастырь в группе стада,

Величавая лампада

И елейна, и ясна,

Светом матовым полна.

В блеске праздничной одежды

Здесь ликует сибарит;

Тут и бедный чуть прикрыт

Ветхим лоскутом надежды,

Мудрецы, глупцы, невежды, —

Всем гостям места даны;

Все равно приглашены.

Но не всем удел веселья,

Угощенье не одно;

Тем – отрава злого зелья,

Тем – кипящее вино;

Тот блестящими глазами

Смотрит сверху; тот – внизу,

И под старыми слезами

Прячет новую слезу.

Брат! Мгновенна доля наша:

Пей и пой, пока стоит

Пред тобою жизни чаша!

«Пью, да горько» – говорит.

Те выносят для приличья

Груз улыбки на устах;

Терны грустного величья

Скрыты в царственных венцах.

Много всякой тут забавы:

Там – под диким воплем славы

Оклик избранных имен,

Удостоенных огласки;

Там – под музыкой времен

Окровавленные пляски

Поколений и племен, —

Крики, брань, приветы, ласки,

Хор поэтов, нищий клир,

Арлекинов пестрый мир

И бесчисленные маски:

Чудный пир! Великий пир!

Ежечасны перемены:

Те уходят с общей сцены,

Те на смену им идут;

После праздничной тревоги

Гостя мирного на дроги

С должной почестью кладут.

Упоили, угостили,

Проводили, отпустили.

И недвижный, и немой,

Он отправился домой;

Чашу горького веселья

Он до капли осушил

И до страшного похмелья

Сном глубоким опочил;

И во дни чередовые

Вслед за ним ушли другие:

Остаются от гостей

Груды тлеющих костей.

Взглянешь: многие постыдно

На пиру себя ведут,

А хозяина не видно,

А невидимый – он тут.

Час придет – он бурей грянет,

И смятенный мир предста