Орсинья, 12 марта 2004 года
Дорогой Фолько,
Ты знаешь, как я ненавижу телефон, а также как сложно мне в моем теперешнем состоянии – сил у меня осталось совсем немного – написать даже две строчки. Поэтому это даже не письмо, а, скорее, телеграмма о нескольких важных для меня вещах, о которых я хочу тебе поведать.
Я ужасно обессилен, но спокоен как никогда. Я так счастлив быть в этом доме и надеюсь, что мне не придется больше уезжать отсюда. Хотелось бы увидеть тебя как можно скорее, но только при условии, что ты закончил свою работу. Когда ты приедешь, тебя (нас) закружит вихрь предстоящего (конечно, если ты примешь мое предложение, о котором я много думал).
Вот оно: каждый день мы будем беседовать с тобой, скажем, по часу в день. Ты будешь спрашивать у меня то, что всегда хотел спросить, а я в свободной манере буду рассказывать о том, что у меня на сердце, об истории моей семьи, о большом путешествии моей жизни. Это будет разговор отца и сына, таких разных и таких похожих, книга-завещание, которую ты должен будешь сложить воедино.
Поторопись. Чувствую, мне осталось недолго. Заканчивай свои дела, а я постараюсь пожить еще чуток, чтобы дожить до этого великолепного проекта (если ты, конечно, примешь мое предложение).
Обнимаю тебя, отец
Кукушка
Фолько, Фолько, скорей сюда! Тут где-то кукушка, в каштане. Не вижу ее. Слышишь, кукует свою песенку:
Куку, куку! ушла зима,
Кукушка май нам принесла.
Восхитительно, послушай!
Какая благодать, сынок. Мне 66 лет. Самое большое путешествие – моя жизнь – подходит к концу. Я на финишной прямой и не чувствую грусти, наоборот, это даже развлекает меня. Как-то на днях мама спросила меня: «А если бы тебе позвонили и сказали, что изобрели пилюлю, которая подарила бы тебе еще десять лет жизни? Принял бы ее?» Я не задумываясь ответил: «Нет!» Зачем мне она? Зачем мне жить еще десять лет? Чтобы снова делать то, что я уже делал? Я был в Гималаях и подготовился отправиться в плаванье по безбрежному океану умиротворения. Неужто я после этого соглашусь пересесть в лодчонку, чтобы порыбачить у бережка? Нет, неинтересно.
Погляди вокруг, присмотрись и прислушайся к природе. Там – кукушка. В деревьях тьма птиц – даже не разберешь в этой тьме, что это за птицы, – все галдят, пищат на своем языке. В траве стрекочут кузнечики, в листьях шуршит ветер. Великолепный концерт! Каждый его участник живет своей отдельной жизнью, и всем абсолютно все равно, что происходит со мной, что меня ожидает смерть. Муравьи продолжают носиться по своим делам, птицы воспевают своего бога, ветерок дует.
Это же урок нам всем! Именно поэтому я так спокоен. Уже много месяцев внутри меня как будто огромный шар благодати, и лучи от него струятся во все концы. Мне кажется, что так легко мне не было никогда и никогда я не был так счастлив. И если ты спросишь меня: «Как ты?» – я отвечу: «Великолепно!» Голова моя свободна от всяких мыслей, и чувствую я себя чудесно. Все хорошо, за исключением одного: тело, как подгнивающий корабль, дает течь, куда ни глянь. Единственное, что остается, это отпустить его, предоставить его своей собственной судьбе материи, которая гниет, становится прахом, и относиться к этому без тревоги, как к самой естественной вещи в мире.
И именно потому, что мне остается не так много времени, последнее, что мне хотелось бы сделать – это поговорить с тобой, с тем, кто был участником и свидетелем моей жизни в течение – сколько тебе? – тридцати пяти лет, об этом долгом путешествии, которое ты, будучи ребенком, наблюдал с другой перспективы, снизу. Но хоть ты всегда и участвовал в этом путешествии, я прекрасно понимаю, что всей моей жизни ты знать не можешь. Как я не знал в подробностях, не поверхностно, жизни моего отца. И мне очень жаль, что я не провел с ним больше времени под конец его жизни, чтобы поговорить с ним о ней.
Фолько: Значит, ты на самом деле принимаешь то, что скоро умрешь?
Тициано: Вообще, не люблю это слово «умирать». Мне намного больше нравится индийское выражение, которое ты знаешь так же хорошо, как и я: «оставить тело». Моей мечтой было бы уйти так, как будто и нет вовсе этого момен