*

Майский ветер трепал деформированные улыбками ланиты прохожих. Трепал совсем безболезненно, скорее шутя. Ведь, несмотря на то, что от зимы в мыслях не осталось и следа, телеса многих ещё хранили на себе страхи замёрзнуть. Эдакие прослойки иммунитета. Не панацея, конечно, но подобие талисмана, где вера обязательно побеждает грехи эстетики.

Неуспевшие сбросить лишнее чинно прогуливались по обветренному проспекту, как бы невзначай удерживая взгляд от дразнящих отражением витрин. Вовремя спохватившиеся горделиво пробегали мимо, периодически вляпываясь плачущими по потерянным килограммам одеждами в избежавших потери сии. Чертыхались. И те, и другие. Презрительно распылив извинения, бегуны оставляли неспешно крадущихся в возмущённом одиночестве.

Некогда. Совершенно некогда простаивать. На заветную стройность взяли курс оголтелые велосипедисты. Просвистывая в нервирующей близости, всадники двух колёс хлещут пешеходов и пешебегов дорожным равноправием. Худеющие преимущественно за счёт ног, встряхивая взмокшей головой, пускаются вскачь, сверкая прилипшими ко лбу волосами. И даже планирующие фланировать, запихивая стыд поглубже в складки, как-то пусть нехотя, но ускоряют свой увесистый шаг. Потому как жизнь не стоит на месте. Всё течёт, все изменяются. Сегодня обгоняет вчера. Весна торопится быстрее нырнуть в лето. А Александр Александрович Бордюров, настроенный к бегунам и прочим мечтателям о красивом теле весьма скептически, перепрыгивая ляпсусы дорожников, спешит в Центр кардиологии.

В ЦеКа, как норовит обозвать всяк знакомый вон с тем ярко-зелёным зданием.

– Салатовый такой домик, – объясняла Александру Александровичу его невеста Ангелина Ароновна. – Как спустишься с моста, завернёшь направо, так сразу его и увидишь. Не заблудишься, даже если захочешь.

– И почему «салатовый»? – снова удивился Бордюров, глядя заветному строению в раскосые стеклопакеты.

Ни на один ранее пробованный салат цвет медицинского учреждения совершенно не походил. Разве что на латук, искромсанный за компанию с капустой и огурцами, но таких изысканных для среднестатистического мужчины яств Александр старался избегать.

– Фигуру боишься потерять? – смеялась Ангелина над женихом, что закусывал румяный окорочок сначала классическим оливье, а после не менее образцовой сельдью под шубкой.

– Один раз живём, – вырывалось из набитого рта. – Очень вкусно!

– Я старалась, – грустнела невеста. – Так, может, бутерброд с маслом будет ужелишним?

– Нет-нет, – пугался Бордюров, – Лишняя копеечка карман не продерёт. Ты просто потолще мажь.

И она толсто мазала, пока он покорно ждал. Теперь он её ждал.

Во времена оны, о которых ответственные летописцы рассуждают с позиции «давно», а особо скрупулёзные обязательно подбавляют «давным», Ангелина получила своё дебютное прозвище Фиалка. Виновником первой очереди являлось одноимённое растение, уже кой год собиравшееся переехать из обветшавшего глиняного жилья куда-нибудь к югу. Прямых речей никто не слышал, но пурпурные шапочки, плотно прижимавшиеся к стеклу, не оставляли сомнений в твёрдом намерении хрупкого цветка. В почётной роли второпричины выступали редкие, но очень языкастые свидетели. Именно они видели, как жуликоватый ветер день за днём прикарманивает юность беззащитной девушки. Видели хорошо да понимали плохо, почему молодой преподаватель стиховедения Штерн Ангелина Ароновна каждую свободную минутку проводит около фиалки.

Театральное училище, коему на долю выпала ипостась декораций, добросовестно хранило тайну. Поэтому никто, никто, кроме склонного к миграции растения, не догадывался, что всё дело вот в этом кабинете, отважно взирающем псевдодубовой дверью в заветное окно. Вечер выметал из коридора последнего грезящего о величии студента, а Геля Штерн в угоду неведомым, но очень важным делам, стирала невысокие каблучки о паркет, который помнил шаги ещё молодого Константина Сергеевича. Не то, чтобы выдающийся театральный деятель, прославившийся в простонародье преимущественно своим скептицизмом, ступал именно на сей настил, прямых доказательств тому нет, но рачительный завхоз, оправдывая качество и стоимост