Еще одна книга о 90-х
Хиппи, тамбовская банда, пропавшие девочки и другие истории
Глава 1
Пять хороших парней
– Спокойствие, – сказал Малыш. – Со мной такое случалось. Я знаю, что делать.
Мы свернули в сторону от набережной туда, где было меньше ветра, и пошли вдоль трехэтажных бараков. Малыш поглядывал по сторонам. Я так замерзла, что шагала механически, c хрустящим усилием, как зомби.
Температура в Питере была около минус десяти еще тогда, когда мы только выходили из квартиры несколько часов назад. Под ногами хрустел лед. На мне была серая куртка на синтепоне, задубевшая к этому времени не меньше меня самой. Полчаса назад Малыш натянул на меня свои огромные перчатки, но они не сильно улучшили дело.
– Надо зайти в подъезд, – сказал он, поворачивая к бараку, дверь в который стояла нараспашку.
Внутри оказалось ненамного теплее, чем снаружи. На лестничной площадке чуть теплились выкрашенные в темно-зеленый цвет огромные чугунные батареи. Висели они неудобно – где-то вверху, на уровне груди. Я попыталась обнять их и согреться, но они были еле теплыми, градусов шестнадцать, не больше. Теплее, чем мои замерзшие ладони, но недостаточно горячими, чтобы спасти от холода и ледяного ветра, задувавшего в подъезд.
– Нельзя останавливаться, – сказал Малыш.
Он поднялся по ступенькам вверх, походил по лестничной площадке, прислушиваясь, и наконец позвонил в одну из квартир. На звонок вышла подвыпившая деваха рабочего вида в праздничном наряде, вопросительно заулыбалась нам. Изнутри неслись голоса, хохот и крики.
– У отца юбилей. Впустить вас я не могу, но салат вынесу, – сказала она.
Только тут я поняла, что ко всему прочему еще и голодна, потому что не ела, кажется, с отъезда из Москвы. Деваха вынесла миску с «оливье» и две вилки. Салат был из холодильника, и первая же его порция улеглась в моем животе мерзлым холмиком, по ощущению больше всего напоминающим воннегутовский «лед-девять». Малыш попросил у девахи горячего чаю, но та отказала. Он доел «оливье» – я топталась рядом, не прикасаясь больше к салату – вернул миску и снова потащил меня на улицу.
– Тот парадняк слишком холодный, в нем можно насмерть замерзнуть, – бормотал он. – Я знаю, бывали случаи.
Началась вся эта история с того, что я возвращалась домой из библиотеки Ленина, где изучала труды одноклассника Пушкина Модиньки Корфа, собираясь писать свой филфаковский диплом на тему цензуры в николаевские времена. Корф в свое время наваял крайне верноподданную книжку про историю восстания 14 декабря. Называл бывших однокурсников кровожадными бунтовщиками и мерзавцами, получил за работу деньги, хотел вдобавок славы, но весь первый тираж в продажу не пустили. Корф страдал, денег ему было мало, он жаждал признания себя литератором. Писал он по заказу правительства, но пока собирал материал, мнение в верхах изменилось, и событие просто решили объяснить «неслучившимся». Корфа, впрочем, похвалили и вознаградили за усердие.
Некоторое время о декабристах нельзя было писать никак: ни хорошо, ни плохо, их просто не упоминали. Корф бился за повторное издание своего опуса, старательно его редактировал, сглаживая последние сомнительные углы, и добился-таки переиздания много лет спустя, когда российский царский дом нехотя согласился признать произошедшее.
С выписками из трудов Корфа я брела домой. Был ноябрьский вечер в самом конце восьмидесятых. Объективно невыносимый, как все российские ноябри, когда просто задвигаешь эту невыносимость в самые глубины подсознания и героически живешь, поскольку деваться все равно некуда. У меня была тогда комната в коммуналке на Гоголевском бульваре – один из продуктов размена квартиры в Замоскворечье, где я выросла, – и дорога туда лежала мимо памятника Гоголю, который в конце 80-х – начале 90-х в Москве служил местом ежевечерних тусовок хиппи и прочих неформалов. Эта точка сбора была широко известна под названием «на Гоголях». Обычно я там останавливалась и болтала со знакомыми.
Потому что если у человека нет возможности смотреть сериалы или сидеть в соцсетях, то он начинает читать вместо несуществующего пока интернета и старых книг современ