Баллада о драной душе

Александр Анатольевич Сидоров

Что можно было бы сказать обо мне и моих стихах? Наверное, то, что я – мистический реалист-сказочник. У меня почти нет стихов, в которых бы не присутствовал сказочно-мистический элемент.Моя реальность шире, богаче и ярче, чем сама реальность. И страшнее, и веселее, и темнее, и блистательнее. В ней перемешаны сны, фольклор, лица прошлого, литературные персонажи и Бог знает что ещё.Однако стихи свои я считаю проявлением густого реализма.Содержит нецензурную брань.

К читателю

Не люблю долгих предисловий. Когда-то в юности написал:

Я не верю предисловиям и цветистым словесам:

Стих, талантливо написанный, о себе расскажет сам.

С тех пор взгляды мои не изменились.

Но что – такое – талантливый стих?

Был у меня когда-то спор с одним неплохим поэтом. Он доказывал, что поэзия должна быть "философской", "отстранённой". Мол, брать читателя «на слезу», как Есенин, или «на горло», как Маяковский, – это неприлично, это даже дурновкусие. Я же стою на том, что поэт – значит, нутро навыворот. Поэзия должна быть искренней и исповедальной. На нерве, с напряжением в тысячу вольт, необязательно пафосная или кричащая, пусть даже лирическая, но энергия в ней всё равно чувствуется. Даже в "отвлечённо-философской" или иронической.

И ещё. Настоящий поэт должен отличаться своим особым языком, стилем. А в чём он, мой стиль? У меня много стихотворений совершенно разных и по размеру, и по энергетике, и по взгляду на мир, и ваабче, как говаривал Леонид Филатов. Но что-то общее должно же быть? Какая-то ниточка красная? Пожалуй, она есть. Наверное, я – мистический реалист-сказочник. У меня почти нет стихов, в которых бы не присутствовал сказочно-мистический элемент, хотя многие абсолютно реалистичны.

Другой мой знакомый поэт убеждён: поэзия обязана отражать реальную жизнь реалистическими средствами. Давайте-ка без образных «выкрутасов», «замороченных» сравнений и прочей шелухи. Для меня это неприемлемо. Моя реальность шире, богаче и ярче. И страшнее, и веселее, и темнее, и блистательнее. В ней перемешаны сны, фольклор, лица прошлого, литературные персонажи и Бог его знает что ещё. Однако стихи свои я считаю проявлением густого реализма.

Зачем я пишу, чего хочу добиться?

Того же, что мой любимый поэт Николай Гумилёв, который сказал о своих читателях, что они

Носят мои книги в седельной сумке,

Читают их в пальмовой роще,

Забывают на тонущем корабле.

Большего трудно и желать. Но даётся такое счастье немногим. Буду ли в их числе я? Бог весть. У меня уже немало таких читателей. Но немало не значит много.

Вот, пожалуй, и всё. Остальное – в стихах. 

Рваные простыни

Господи, прости её, красивую

Господи, прости её, красивую –

за мужчин, что взглядами насилуют

и пускают слюни похотливые;

Господи, прости её, счастливую

и далёкую от наших дел греховных,

за убогих, жалких и психованных

наших женщин с лицами плаксивыми –

тоже бывших некогда красивыми,

но измятых жизнью проклятущею;

Господи, прости её, цветущую,

с влажным взглядом, бархатною кожею,

на земных красавиц непохожую,

за морщины, шрамы и оплывшие

щёки, о румянце позабывшие,

за кривых, горбатых и юродивых

и за всех, что выглядят навроде их,

за ожоги на душе и коже

ты прости ей, всемогущий Боже.

Господи, прости её, любимую:

бьёт она, как белку в глаз дробиною

лупит сибиряк – без сожаления;

перед нею грохнусь на колени я,

хлынут горлом горькие признания –

и скончаюсь, не придя в сознание.

А она, воздушная и нежная,

примет эту смерть, как неизбежное,

только хмыкнет: эк беднягу скорчило –

хорошо хоть, шкурка не попорчена;

томным взором под ноги уставится…

Господи! прости её, красавицу.

(1992)

Мёртв я, птица моя

Мёртв я, птица моя

Следуй же райским курсом.

В теле моём – трупный яд,

Пусть и с медовым вкусом.

В сердце мне не стучи

Клювом стальным и нежным.

Не родились врачи,

Что воскрешают нежить.

Мёртв я, птица моя.

Так пролет