Назад к книге «Предел приближения» [Кирилл Берендеев]

Предисловие автора

Жанр любовной прозы при всей кажущейся его простоте, невероятно сложен, но и в то же время ярок и точен, он не терпит промашек. Достаточно одной фальшивой фразы, предложения, оборота, и прежде литой текст рассыпается, обнажая иссохший скелет пустого повествования, которое, как в обертку фантика, запрятывается в красочные эффектные аллюзии, гиперболы, образы и сравнения. Невозможно трудно тягаться с образчиками высокого стиля – как тут ни вспомнить «Темные аллеи» Бунина или «Навьи чары» Сологуба. Но тема всегда будоражила и еще долго не даст покоя литераторам. Любовь и смерть – две стороны одной монеты жизни, две линии судьбы, два лика бога, можно по-разному называть это сочетание, но оно, никогда не оставит человека равнодушным. Года уходят, века проскальзывают сквозь пальцы, тысячелетия мелькают, точно верстовые столбы, а жажда высказаться на такую, казалось бы, заезженную изначально тему не проходит. Не пройдет, думается, покуда в мире существуют люди, те, кто осмеливается бросить вызов и любви и смерти, им обоим, ведь и та и другая во многих мифах – прекраснейшая из богинь. А что становится с бросившими вызов, о том повествуют другие легенды и сказания. Старые, новые, говорящие простым языком или горним, все они – плод искренних, истовых, не знающих пощады переживаний автора, пытающегося передать частицу себя, познавшего нечто непостижимое и этим жаждущего поделиться с миром, рассказать – насколько возможно. Не всегда удается, но эта танталова жажда, она поистине не знает пощады. И не проходит это желание поделиться сокровенной тайной, особенно, после того, как она перекипела в сердце, ушла в прошлое, пережила, оставив после себя заметный рубец, не только самому, но и, подчас, окружающим. Эдакую печать особенности, о которой порой горько, порой невыносимо приятно припоминать. Печать, вроде бы схожую с другими, но все равно заведомо отличную от всех остальных. Иначе что литература, что сказительство – все окончилось бы «Илиадой» и «Одиссеей» – ведь этими произведениями еще двадцать восемь веков назад сказано было все. И тем не менее…

Свои скромные тексты вношу на общий суд и я. Их набралось не так и много, за двадцать с хвостиком лет писания, вот эта нетолстая книга. Однако, в каждом произведении я постарался оставить ту частицу души, о которой спустя годы или десятилетия, всякий раз по-разному, стало возможным поговорить с глазу на глаз с читателями. Возможно даже отстранившись, хотя бы на шаг. Хотя даже я мало верю в это. Может, поэтому продолжаю писать и возвращаться к собственным по-прежнему будоражащим воспоминаниям, столь памятным, столь странно притягательным.

Эти частицы души я и предлагаю на ваш суд, читатель. Собранные из разных лет, как из разных эпох – они составляют мою суть и мозаикой разбрасываются по книге. Вам осталось только сложить их воедино.

    Искренне ваш,

    Кирилл Берендеев

Иллюстрация на обложке: Вильям Адольф Бугро «Амур и Психея»

Вильям Адольф Бугро «Амур и Психея»

Поводок

Мужчина сидел за столиком кафе очень давно. Часа два назад он заказал чашку кофе и вечернюю газету; тут же и рассчитался. Намек я понял и не трогал его, а он все сидел, закутавшись в маркий бежевый плащ, подняв воротник от начинающего накрапывать дождичка, сидел, не двигаясь с места. На столике лежала увядающая темно бордовая роза, покрытая мелкими бусинами дождя, а подле нее, словно второй бутон, – пластмассовая коробочка, раскрытая. Проходя мимо, я мельком заглянул в ее бархатное чрево, и в последних отсветах скрывавшегося за тучами солнца, зеленым глазом мне блеснул хризопраз, в оправе из переплетенных золотых волосков.

Мужчина ждал, не глядя на часы. Получив заказ, он принялся было читать газету, но скоро бросил, и внезапный порыв ветра смахнул вечерний выпуск со стола, загнал к ограде, отделявшей столики кафе от тротуара, да и оставил там. Когда дождь усилился, я все же решился обеспокоить мужчину и предложил ему пересесть в кафе, у окна, но он решительно с нажимом, отказался. Глаза его продолжали смотреть в конец улицы, сквозь меня, и не выражали ничего, кроме бесконечного терпения.

До