На развилке
Я уже перевалил за тридцать, когда очутился на развилке двух дорожек. Близ одной стоял покосившийся столбик с указателем: критика, на соседнем скособоченном угадывались туманные буквы: проза.
И стоял я, совершенно не понимая, куда же идти. Да по правде говоря, просто не думал об этом: ведь тогда я – никчемный переросток – все еще сочинял стихи, которые никому не были нужны. Но разумные проблески все же проскальзывали: я перестал утруждать ими журналы.
Сейчас это совершенно невозможно представить, а ведь был год, когда дней десять я сидел в журнале «Нева», где резал и переклеивал большую статью о Нагибине. И теперь уже не первый десяток лет эта статья вспоминает былое. А ей все-таки есть что вспомнить. Ну, хотя бы просторную комнату, которую никак не назовешь предбанником перед кабинетом главного редактора. Или молодого Виктора Конецкого, который бегло просмотрел три-четыре моих листочка и удивленно хмыкнул: «Надо же, какие статьи публикует журнал». Несмотря на такой лестный по тем временам отзыв, в этот сборник я статью не поставлю, хотя называлась она уж куда как красиво: «Детали и мысль». Только разве мало мы знаем красивых названий, за которыми пустота. И все же была там одна дельная мысль, от которой не откажусь и сейчас. Бесхитростная и понятная мысль. Даже самая гениальная литература не изобразит того, что покажет серенький любительский фотоснимок. Но у сАмой ничтожной литературы есть преимущество перед сАмой гениальной живописью: она может дать панораму жизни. А живопись даже при большом воображении не выходит за слова Гёте: остановись, мгновенье.
В этом смысле очень характерна художественная проза Солженицына. «Один день Ивана Денисовича», три-четыре дня «В круге первом», несколько недель «Ракового корпуса». Эти книги живут настоящим и – временами – возвращением в прошлое. А будущее персонажей сокрыто от нас. И когда знаешь, как сложились судьбы некоторых из них, невольно думаешь о тех, чье будущее осталось гадательным. Но не всё знал и автор. Да и сама форма повествования противилась детализации позднейших жизнеописаний.
Но вернемся. Итак, я стал автором толстого журнала, и, казалось, можно было подумать о критическом поприще. Но я понимал, что первая ласточка весны не делает, и та публикация довольно случайно проскочила сквозь толпу соискателей. Да и не с чем мне было толкаться с ними у журнальных дверей. Подвернулась временная работенка на кинохронике, и едва я хоть что-то стал понимать в работе администратора, как меня освободили. Но уж тут обо мне позаботилась жена: по ее наводке я полтора года торчал в Москве, с короткими возвращениями в Ленинград. Торчал, пробивая очерк об изобретателе Качугине, который исцелял некоторых безнадежных раковых больных. Из этой затеи ничего не вышло, даже когда за дело вместо меня взялись ведущие ленинградские писатели.
Околачиваясь в Москве, я халтурил на радио и рецензиями в журналах, а популярнейшая тогда молодежная «Юность» даже опубликовала довольно большую мою статью, и вот-вот грозила разрешиться второй.
Тогда я совсем не боялся журналов, где ко мне относились весьма и весьма дружелюбно.
Недавно из старых бумаг вынырнуло и вновь где-то затаилось письмо Ирины Бобровой, заведующей отделом критики в «Юности». Речь там шла как раз о второй статье. Если она у нас не пойдет, писала Боброва, то ее охотно возьмут «Вопросы литературы». Их сотрудник был у нас, и ему понравилась ваша статья. Кстати, с вами хотел встретиться Валентин Петрович Катаев, а это всегда интересно.
Кто бы сомневался – как и в довольно убогом уровне тогдашней молодежной (и не только) критики. А статья, о которой писала Боброва, видимо, толковала о некоторых различиях рассказа и новеллы. Возможно, это и заинтересовало тогдашнего главного редактора «Юности».
Нет, не зря сказано, что сперва человек работает на имя, а потом оно на него. Известна история, когда к Вольтеру приехал молодой поэт и читал свои вирши. Нет, молодой человек, сказал старик, такие стихи вы будете писать, когда станете знаменитым, а сейчас надо писать хорошие.
Для того, чтобы заработать хоть какое-то имячко, надо был