БОРИСЪ

 пятьдесят дней ада

Ночь накануне Рождества

1

Я вынырнул из забытья и ощупал себя – не верилось, что я все еще жив. После вчерашней попойки… какой там! после недельной попойки трудно реально оценить – на том или на этом свете ты находишься, и твое ли еще это бесчувственное тело, которое сейчас онемевшими пальцами щупаешь.

В нашу маленькую комнатку пробивался свет. Старая скрипучая семейная развалюха-кровать приютила мое туловище. Почерневший от времени комод смотрел на меня, не моргая, своими кнопками-ручками и ухмылялся.

Стоп!

Это я смотрел на него!

Кто еще здесь?

Крашеный лет сто назад синей краской табурет в местах потертостей выдает все свои прежние цвета: от белого до темно-коричневого. Швейная машинка жены, в перерывах от шитья служащая ей тумбочкой, а мне письменным столом. Разрисованное потрескавшейся амальгамой зеркало на комоде, пузатый графин на табурете.

И я, хоть и населен крутящимися в голове мыслями, но по способности двигаться пока мало чем отличаюсь от этой мебели.

Что сейчас? Утро? День? Или фонарь отсвечивает от снега и дурит меня, зная, что сил подняться и посмотреть на часы у меня нет.

Откинул руку за спину, пошарил.

Место рядом пусто и холодно. Но это ни о чем не говорит. Когда я в таком… в никаком состоянии, жена спит или на сдвинутых стульях общей кухни, или на сундуке в коридоре.

Пьяный я… короче, сам себе не нравлюсь.

Никогда бы не подумал, что думать – так тяжело. От жалких полутора мыслей устал, как будто полдня землю на тачке возил.

Тьфу… Чем это пахнет?

Похоронами.

Кто-то умер?

Не я.

Я – живой.

Кто?

Я верчу стопудовой головой, глаз цепляет еловую ветку, подоткнутую под рамку зеркала. На ветке кольца серпантина и красный елочный шарик.

Скоро праздник, второй наш совместный Новый год, вот жена и старается хоть как-то украсить нашу серую комнатку цветными пятнами: тут красивый лоскуток – остаток от платья, там завиток ленточки, или вот этот вот стеклянный шарик.

– Слава богу, все живы, – благодарю я судьбу и закрываю утомившиеся глаза.

Страшно хочется пить. Но так же страшно не хочется даже шевелиться, не то, чтобы вставать.

Две страшные силы начинают во мне непримиримую борьбу. Жгучий жар наполняет глотку, сушит язык и, уже и мыслям в голове крутиться невмоготу от обволакивающей сухости во рту.

Жажда, – у нее огромный опыт, – уверенно побеждает нокаутом, и я сползаю с кровати.

Графин с водой пуст.

Я знаю, это Фима его опустошила.

Специально. Чтобы я сам, своими ногами добрел до кухни, до заветного крана и по дороге протрясся и проснулся. Иначе, напившись до тошноты, опять упаду и проваляюсь бездумно до самого ее прихода с учебных занятий и с рабочего дежурства.

Вода из крана течет ледяная. Пить невмоготу, – ломит зубы и крючит мозг. Я сую под струю голову и вскрикиваю от обжигающе-ломкого холода. Трясу чугунной башкой, смахиваю капли, застрявшие в волосах и, пока борюсь со своей дурностью, окончательно просыпаюсь.

– Ух! – вздыхаю, выпрямляясь, и даю себе слово: – Все! Больше ни-ни! До самого Нового года ни-ни! Только на празднике, только в своей компании, об руку с молодой женой.

Даже не пытаюсь убедить себя, что стоят эти мои каждодневные обещания. Тут же рука на автомате лезет за тумбу – там заначка спрятана, на опохмелку хоть глоток завсегда есть – звериная привычка закапывать про запас во мне не убиваема.

Был…

Наверное, ночью вставал и спасал свое бесценное туловище.

Ругнувшись, заменяю заначку еще одним глотком воды из-под крана и возвращаюсь в комнатку.

К зеркалу, пониже украшенной еловой ветки, пришпилена записка.

«Тебя потеряли на работе. Редактор велел к 9 зайти на Казакова.

Ты знаешь. Срочный материал.

Не забыл, после обеда уезжаешь в Челябу?»

– К девяти? – тупо смотрю я в записку и поднимаю глаза. – А сейчас четверть одиннадцатого.

Пойти?

Или уже поздно?

Уснуть теперь не смогу. А вот пожрать…

Пожрать?

– Бр-р-р! – мутит в животе. – Не-е. Вряд ли найдется сейчас такой кусок, который в горло полезет.

На улицу Казакова от моего дома добираться минут с пятнадцать, не больше. Вполне хватит, чтобы вернуть себя к жизни.

– Там за углом,