Ворон

Алексей Николаевич Будищев

«Вукол Фадеев шел лесом, поминутно останавливаясь, прислушиваясь к воровскому стуку топора и злорадно улыбаясь: „Постой, – думал он про себя, – погоди, я тебе покажу, как чужие елки рубить! я тебя накрою! руки на кушак и в волостное! Ишь расположился, как у себя на печке!“

– Народец!

Фадеев проговорил это вслух и усмехнулся. Фадеев – громадного роста и широкий в плечах детина, лет сорока, с мрачным лицом и сердитыми глазами, чернобородый и курчавый, родом мещанин…»

Алексей Будищев

Ворон

(Святочный рассказ)

Вукол Фадеев шел лесом, поминутно останавливаясь, прислушиваясь к воровскому стуку топора и злорадно улыбаясь: «Постой, – думал он про себя, – погоди, я тебе покажу, как чужие елки рубить! я тебя накрою! руки на кушак и в волостное! Ишь расположился, как у себя на печке!»

– Народец!

Фадеев проговорил это вслух и усмехнулся. Фадеев – громадного роста и широкий в плечах детина, лет сорока, с мрачным лицом и сердитыми глазами, чернобородый и курчавый, родом мещанин. Пять лет назад он пришёл неизвестно откуда в этот лес, купил участок в 175 десятин, поставил избу и сел в ней с молодой женою. Окрестные крестьяне сразу невзлюбили пришельца и прозвали его «Вороном».

Фадеев перепрыгнул через канаву; висевшее за его плечами ружье – долговязая, как и он, одностволка – стукнула его по загривку. Рядом из-за снежного сувоя, взметнув целое облако снежной пыли, столбом взмахнул белячишка и заковылял между деревьями, печатая на снегу следы. Вукол посмотрел ему вслед, поправил кушак на новом дубленом полушубке, еще сильно попахивавшем овчиной, прислушался к воровскому стуку топора и подумал, сверкая глазами:

«У Волчьего оврага орудует. Хоть бы пилой, дурья голова, срезывал, пилу не так далеко слышно. Вор, а разума нет на это!»

Вукол брезгливо шевельнул губами.

«Распоряжается! так и садит! Небось думает, завтра праздник, так хозяин дрыхнуть ни свет ни заря завалился. Не таковские! Мы своего не упустим!»

Фадеев тихонько двинулся в путь, осторожно, как кошка, ступая по снегу обутыми в валеные сапоги ногами.

«Это беспременно Лепифорка, – решал про себя Вукол, – гол как сокол, жрать хочется, а работать лень. Вот и думает: нарублю потихоньку елок и в понедельник в Бузовлево на базар вывезу. Господа об эту пору много этих самых елок покупают. А хозяин, думает, под праздник на печке нежится. Русскому человеку печка, что жена – первое дело!»

Фадеев усмехнулся. – Хитёр человек!

Между тем стук топора затих. Вукол даже вздрогнул от неожиданности. Его испугала мысль, что воришка успеет удрать с елками до его прихода. Он ускорил шаги и свернул на боковую дорогу.

Лес становился гуще, старые сосны и ели стояли не шевелясь, точно заколдованный; снег белел внизу на корягах буграми с черными отверстиями, напоминавшими звериные норы. Месяц еще не вставал, и мутные сумерки наполняли весь лес сизой мглою.

Было тихо; слышно было порою, как где-то на елке шевелилась полусонная птица, а внизу, под снегом, шуршал старыми листьями маленький зверок-горностай или ласка.

Скоро Фадеев вышел на поляну и увидел лохматую лошадёнку, сани, а в санях мужика в дырявой шапке; мужик уже почуял приближение Вукола и неистово нахлестывал кнутом заиндевевшие бока лошадёнки, чмокал губами и потрясал лыковыми вожжами. Зелёные елочки трепетали позади него в санях и махали ветками, точно прощаясь с лесом, как дети, увозимые от родителей. Фадеев пустился за санями, снимая на бегу долговязое ружье.

– Стой! – кричал он, помахивая ружьем. – Стой, дурья голова; ишь каку моду взял, в чужом лесу елки рубить, сна на тебя нет, треклятый!

Вукол задыхался от быстрого бега и крика, и это раздражало его еще более. Но мужичишка неистовей заработал кнутом; срубленный елочки усиленней замахали ветками. Вукол пришел в дикое бешенство и закричал, потрясая ружьем: