Рыцарь Раймонд пробудился на опушке леса, когда сумерки уже окутали стену деревьев, что граничила с каменистой долиной, простиравшейся до самого горизонта. Разбросанные каменные глыбы начали приобретать формы задремавшего бестиария из всех легенд, какие он когда – либо слышал. Он поднялся с влажной короткой травы, отвязал коня и застыл в странном оцепенении. Безжизненный ландшафт медленно впитывал в себя маленький диск белого холодного солнца, почти до половины уплывшего за горизонт. Перед неподвижными зрачками сгущающаяся тьма превращала осколки скал, будто раскиданных обезумевшим великаном, в лимбовых сущностей, готовых прийти в движение, лишь стоит ему пройти несколько шагов по их земле. Он боялся долины, хотя страх этот ощущался теперь как слабое движение животной памяти, рефлекс, закрепленный сильным потрясением, образ которого, однако, стоял за закрытыми вратами, как и все образы прошлого, которые остались где то за пределами его сознания. Память, словно подернулась густой пеленой, осталось лишь инстинктивное знание, которое и не давало ему окончательно заблудиться в неведомом.

То, что наступала ночь, уже не вызывало удивления, когда бы он не проснулся, мир этот готов был погрузиться во тьму. Сумерки длились здесь несколько часов, а за ними наступала, короткая, как правило, безлунная ночь. Он старался проехать какой – то отрезок пути, пока можно было различить дорогу, но потом снова садился на опушке леса, привязывал коня и пытался мысленно говорить с самим собой, но веки закрывались от тяжелой усталости, уводящей в глубокое забытье без сновидений. Просыпаться тоже стало все трудней и чтобы встать на ноги, приходилось прилагать неимоверные усилия, да и сам мыслительный процесс ощущался как невыносимо мучительная потуга от которой начинало ломить виски, создавая болезненное напряжение глаз, отчего, казалось, они могли лопнуть или вывалиться наружу.

Разошлась черная завеса туч, открывая желтый, болезненно яркий, лик Луны. Раймонд оглянулся устало, будто во мраке леса хотел разглядеть некий знак или блуждающий огонек, который показал бы ему направление, но увидел лишь мелькающие среди деревьев, быстрые тени, а потом послышался злой грай потревоженных ворон. И после этого пространство огласил леденящий душу вой, который разрастаясь, перешел в короткую вспышку яростного крика. Снова поднялся вороний переполох, и над кромкой леса с треском ударила молния, озарив тонущее в вечном сумраке пространство коротким металлическим заревом. Конь Раймонда захрапел и затанцевал на месте, но рыцарь крепко сжал удила и пытался успокоить его. Страх не владел им. Скитаясь по этому заколдованному миру, он понял, то, что издает громкие звуки, как правило, не приносит вреда, опаснее нечто невидимое или замершее, чей взгляд он постоянно чувствовал на себе, но даже потеряв вместе с памятью и человеческий страх перед неизвестным, ощущал в теле холод и напряжение.

Долгие вечерние сумерки захватили землю в кольцо одинокой вечности, на которой лежала тень безысходности и томительной тишины, но и эту тишину пронизывало ощущение напряженного ожидания некоего действия, которое должно непременно родиться из плотного сгустка безмолвия. Это предвосхищение желанной, но, возможно, не совсем осознаваемой неожиданности, питало в душе Раймонда любопытство, похожее на интерес животного, когда оно видит незнакомый предмет, и тянется к нему с осторожностью.

Сначала он сходил с ума от этого мертвого места, которое при редком появлении Луны, оглашалось душераздирающими криками, воем, да карканьем невидимых ворон. Один раз он услышал звуки флейты из чащи, рванулся туда, но мелодия угасла вместе с надеждой отыскать еще хоть одно живое существо. Тогда, блуждая по бесконечному лесу, казался он себе последним, кто остался на земле или первым единственным смертным, кто перешел потаенные пределы демонических снов. Рыцарь краем глаза улавливал тени, что следовали за ним, чьи – то невидимые глаза прожигали ему спину. По ночам, осторожные крадущиеся шаги распаляли его воображение картинами дьявольских существ, и душа сжималась от ужаса при мысли увидеть то, что стоит