В жизни каждого человека есть место чуду, прозрению…

Об этом мой ушедший Учитель, Юрий Валентинович Трифонов, говорил очень просто: «Каждый человек может написать гениальную страницу о своей жизни…»

Истинный смысл его слов я понял, лишь вступив в его годы. А тогда, в ноябре 1973 года, перед каникулами по случаю очередной годовщины Октября, я воспринял его слова всего лишь как очередное учебное задание – написать историю одной жизни, вместив ее в одну страницу…

Мне удалось вместить ее в девять страниц… Они были далеки от совершенства – у этой истории не было ни начала, ни конца, и это не был рассказ в классическом понимании, это, скорее, была молитва, мольба… тех, кого уже давно нет в живых и кто прорвался ко мне из черной дыры небытия и стоял рядом в студенческой прокуренной келье, с какой-то поспешной и мучительной радостью нашептывая историю своей души…

Удивительно, но Юрий Валентинович взял меня под свою защиту, осадив критиков… Он заговорил о каких-то грузовиках, груженных и порожних, но мне был неважен смысл его похвал, я чувствовал сопричастность к чему-то большому и чудесному, не имеющему отношения ни к этому семинару, ни даже к литературе…

Под его тяжелым взглядом из-под массивных очков что-то вновь треснуло в моей душе, и в эту брешь вновь прорвались чьи-то голоса, стоны, мольбы и смех, они о чем-то просили и одновременно утешали – мягко и трогательно…

Трифонов вдруг замолчал и снял очки… без них лицо его приобрело детское и беззащитное выражение… какой-то подслеповатый, взъерошенный уличной шпаной очкарик из дома на набережной… и он улыбнулся – напутствуя и благословляя…

Его уже давно нет… он среди миллионов ушедших, боровшихся за свою жизнь, своих богов, убитых на поле боя или расстрелянных на краю глиняной ямы, умерших на нарах или под колесами грузовика, добровольно или случайно, ушедших, но не смирившихся со своей великой немотой и безвестностью – они хотят быть услышанными и понятыми даже в этой своей жуткой могильной дали…

Он ушел, исполнив свое предназначение.

Его давно уже нет, но осталась сквозная рана в душе, осталась его улыбка-завещание – быть голосом тех, от кого ты произошел, кто был до тебя и частью тебя, быть голосом немых.

Точка пересечения

Глава первая

4 ноября 1955 года, Камчатская область, районный отдел КГБ. Два года после первого цунами.

Это был уже не страх, была маята… После часа сидения под дверью, обитой гладкой алой кожей, зверь обмяк, склонив свою полосатую морду на лапы… острые узкие когти уже не впивались в душу Корейца, а лишь покалывали ее мерцающую прозрачную плоть…

Этот Тигр, убивший женщину в приграничной корейской деревне много лет назад, давно стал для него предвестником несчастья… Всякий раз, когда ему грозила опасность, Тигр являлся, в прыжке хватая несчастную, склонившуюся над ручьем… Терзая ее нежную грудь, он предостерегающе смотрел своими рыжими немигающими глазами… Голова Корейца покрывалась горячим потом, губы немели, а сердце билось под самым кадыком…

Возможно, его не арестуют, как было шесть лет назад, если оставили одного в коридоре, не бросят в бетонную камеру, не будут хватать за воротник, придушивая, брызгая в лицо слюной гнева…

Перед опущенной головой Корейца возникли сапоги, плотно охватывавшие тяжелые икры… синие галифе, офицерская рубашка, раскрытая у ворота, зеленый галстук, повисший на зажиме…

Та же хрупкая челюсть с ярким шрамом на подбородке…

Это был Лейтенант, но уже утративший свою юношескую нервную тонкость, вошедший в тело, с равнодушной казенной улыбкой… и на плечах у него были золотые капитанские погоны…

Зверь поднял голову и слегка сжал когти…

Они узнали друг друга, но как бы заново знакомились, примериваясь – один со спазмом, судорогой в груди, другой – с великодушием победителя…

– Конничева, мистер Нагаи, – поздоровался Лейтенант. – Я – Федор Михайлович Миленький, если не забыли…

– Нет…

– Что – нет?

– Моя не Нагаи, моя – Цой…

– Знаем-знаем, какой ты Цой… – уже добродушно сказал Лейтенант, – давай! – показал он подбородком в раскрытую дверь кабинета.

– Так и косишь под корейца, – как-то отстраненно продолжил Лейтенант,