Костёр в белой ночи

Юрий Сбитнев

У этой повести, написанной в годы «развитого социализма», была странная судьба: она дала название художественному фильму, снятому, однако, по другому произведению писателя, также она дала название книге, но сама была изъята из неё «целомудренными» редакторами. Однако позже это произведение увидело свет. В основе повести – романтическая история трудной любви столичного жителя, учёного, кандидата наук и северной девушки-«дикарки». «Костёр…» преисполнен тонкой эротики и целомудренности, а также красот северного края в пору волшебных белых ночей.В оформлении обложки использована авторская работа Ольги Гринёвой.

Костёр в белой ночи

Глава I

Был двенадцатый час ночи, и солнце, только что скрывшееся за чёрной грядкой тайги, всё ещё багрово умывало запад. А на востоке, словно дыра в небе, низко-низко над горизонтом зависла полная луна.

Белая ночь, короткая белая ночь нежно обнимала землю. Где-то далеко внизу едва слышно плескались волны. С чего, и не понять – полное безветрие. И этот плеск был как колыбельная.

Михаил стоял на Камешке, вглядываясь в белую пустоту улицы, где одиноко горящий фонарь словно бы углублял эту пустоту, долго и терпеливо, пока не начинали слезиться глаза, смотрел за реку.

«Неужели всё это не кажется мне?! Неужели всё это существует в яви? – думал Михаил. – И я могу спуститься к пристанькам, отчалить лодку и уйти навстречу закату, который уже не закат, а восход. Как мало надо человеку, чтобы ощутить в своём сердце счастье».

А разве белая ночь, Авлакан, алый, а теперь уже багровый, закат, спящее Буньское и тот дом у пристаней, отсюда его и не разглядишь, и та девочка… девочка, которая всё ещё живёт в сердце, – разве этого мало?

Михаил присел подле сосен, стараясь разглядеть что-либо живое за рекой, в лугах, заросших кустарником и мелколесьем, где холодно отсвечивали блюдца озёр, и этот холод, казалось, подбирался сюда, на Камешок, и волновал и трогал лёгким ознобом тело. Луга были пусты и мертвы.

Белый туман медленно поднялся над рекою, сначала недвижимо повисел над водою, полнясь и возрастая, потом вдруг разом сдвинулся и поволокся по течению.

Сереньким полусветом наполнилась ночь, но улица, дома, деревья стали яснее и отчётливее.

Михаил смотрел туда, куда плыл туман, густо клубясь на плёсах и словно бы стаивая на Ярмангских шиверах. И дальше смотрел Михаил, за окатистые вершины Ярманги, где едва угадывалась седловина хребтика Каняк, и ещё дальше, силясь представить весь путь, который предстояло пройти ему этой белой ночью, утром и наступающим днём.

Только нынче прилетел Михаил в Буньское. Возвращаясь из Монголии, он неожиданно для себя отметил остановку в Иркутске, купил билет на север и уже через четыре с половиной часа был на Авлакане. Его не забыли, его помнили тут, потому что он всегда охотно откликался на редкие письма бывших друзей, встречал их в Москве, устраивал в гостиницы, а нет – тащил к себе домой, принимал всегда хлебосольно и от души.

В Буньском ему были рады, и он был рад такому случайному и такому неожиданному для него самого и для других приезду. Ничто, казалось, не изменилось в этом краю, но самое главное: все были на месте, и все были живы, только стали чуточку постарше, чем и разнились от тех, прежних. Но эта разница, кинувшаяся в глаза при встрече, как-то сразу же стёрлась, и он воспринимал своих друзей совсем так же, как в том, теперь уже очень далёком времени.

А вечером за ужином Ручьёв, словно бы невзначай, обронил фразу, от которой совсем уж неожиданно сжалось сердце, заныло в какой-то сладкой тоске, и он, стараясь не выказать волнения, разлил по стаканам водку и предложил выпить за память: «За добрую память обо всём добром и светлом!»

Его поддержали, шумно чокнулись и выпили. А Ручьёв, по своему обыкновению чуть боднув головой, вторично чокнулся с Михаилом, сказав привычное:

– Быть добру!

Спустя полчаса Михаил, близко наклонившись к Ручьёву и помня обронённую им фразу, спросил:

– А что, Иван Иванович, Асаткан снова работает в Тэтэре?

– Нет. – Ручьёв чуть дольше обыкн