«Фонарь освещает зеленое тело…»

Фонарь освещает зеленое тело

вокзала, похожего на осьминога.

По щупальцам-улицам пьяно, несмело

несут пассажиров их ватные ноги.

Куда вы? Да ладно! Куда-то прибудем.

А нет, опоздаем, так встретим кого там.

А! Сходим к вокзалу, от нас не убудет

сходить к пучеглазым старинным воротам.

Я тоже поднялся с постели угасшей.

Иду на перрон за любимой, пропавшей.

«Три дня не касаясь рукою…»

Три дня не касаясь рукою

живу, за трудом хороня

желание видеть и трогать

прозрачную кожу огня.

Я ныне – нахмуренный плотник,

задумчивый автор церквей.

И бледный, как брус этот долгий,

и сильный, как тот муравей.

«Люблю большие города за их глухие переулки…»

Люблю большие города за их глухие переулки,

за безымянные года, за торопливые минутки.

За то, что светят фонари, участвуя в жестяной пляске,

и что поют: «… гори, гори…» в домах, одетых в полумаски.

За лестниц недовитый жгут, за мрачные подъезды-пасти,

за то, что неба черный трут все тлеет, тлеет – и не гаснет.

За то, что дьявольский глоток все красит кисточкой пастельной,

за то, что поцелуй обжег, но и забылся

за неделю.

«Наш домик с нависшею шапкою снега…»

Наш домик с нависшею шапкою снега

похож на оплывшую свечку, огарок.

Он пахнет шипящим в котле чебуреком

и кучей еловых нарубленных лапок.

Наш домик не связан ни с кем под луною,

лишь только на самом конце всей дороги

в такой же избушке с такой пианолой

живут, как и мы, беспечальные боги.

«Я встретил вчера своего чудака …»

Я встретил вчера своего чудака —

стоял у подъезда, и только

выстукивал кончик его сапога

веселую

польку.

Деревья пролили на призрак травы

последние талые капли.

И тропки уже не похожи на швы

забитые

паклей.

И небо уже улыбалось Земле,

и голуби гордо надулись,

На пепельных стенах, как искры в золе

веснушки

проснулись.

И кто-то немытые космы от карт

вдруг поднял и стул отодвинул:

«Глядите же, братцы! Да это ведь март

нам камешек

кинул.

И прыгнул к окошку, как школьник от парт,

ныряльщик за жемчугом в бездну.

А за окошком действительно март,

кап-кап,

топ-топ-топ

у подъезда.

«Льдины по-овечьи в кучи сбились у быков моста…»

Льдины по-овечьи в кучи сбились у быков моста.

Прочитал письмо, и пульс мой достигает где-то ста.

Торопливее походка через лужи, через грязь.

Смотрит глупеньким цыпленком покосившийся лабаз.

В бронированном окошке что-то грозное рычит.

В тесной камере толпища грузно ножками сучит.

У крылечка две старушки, три тюльпана – пять рублей.

Небо синее, пустое и покойнее аллей.

Все мосты свои мундиры побросали в воду, вниз.

Все ограды посветлели, ходит голубь – важен, сиз.

Мостовые отболели, победили зимний тиф.

Ждут теперь, когда начнется человеческий прилив.

Кто-то с неба как окурок прямо в ноги упадет.

Гляньте! Ангел! Что за диво?! Что ж он, бедный, не встает?

Ладно-ладно, я добрался. Вот и лестница, звонок.

Тихо. Смотрит милая, наверно, в недоверчивый глазок.

«Пасхальный завтрак – яйца и кулич…»

Пасхальный завтрак – яйца и кулич.

Спокойный сон с полуночи субботы.

И воскрешение – центральнейший кирпич

работы, отдыха. И вновь работы.

Мелькает день, как глаз огромной птицы.

Слеза скатилась, это дождь ночной.

И рвутся на куски шелка, и рвутся ситцы

Дыхания и неба надо мной.

Цветная скорлупа хрустит, как черепица.

И треску отзываются все чресла.

И трудно мне поверить, что воскресли

все эти зимне-призрачные лица.

«Тихо сыплется время с небес…»

Тихо сыплется время с небес

в купорос ленинградского вечера.

Будто снег на безжизненный лес,

на замшелый, где делать-то нечего.

Только дикий какой пешеход

здесь встречается с глазками странными.

Да застывший троллейбус-удод,

да лунатик со звездными картами.

И пока тихо падает снег,

открываются норки-окошечки.

Насекомые краткий свой век

заполняют, играючи в ножички.

Еду в поезде. С тихим восторгом

прогибаются рельсы внизу.

Жизнь ведь ярмарка, шумные торги,

где цена вышибает слез