Еврейское щастье

Арафатка

После работы я спецовку в шкафу запер, ладони под рукомойником сполоснул и, домой было намылился, как крикнул мне с улицы Савфат-разносчик, что требует меня прораб наш, Шнипперсон. Все, думаю, не иначе огрехи какие выискал по моей малярной части. А я причем, коли краску водянистую поставили? Финны схалтурили, или наши разбавили, а мне расхлебывай? Но хочешь, не хочешь, а идти надо.

Семеню к бытовке, весь на нервах, поджилки аж трясутся, ноги вытираю о тряпку, захожу, так, мол, и так, говорю, Яков Моисеевич, вызывали? А он мне ласково, почти по-отечески, отвечает: «Дело к тебе, Соломон, безотлагательное. Доверительное, можно сказать, дельце».

Я весь оторопел. Ни одного бранного слова! Ведь в повседневности Яков Моисеевич иначе изъясняется, бывает, что если потом кому в голову придет мысль хоть одно слово через словарь Брокгауза с Эфроном расшифровать, то ни одного там не сыщешь. А то! Шнипперсон, считай, четверть века прорабствует, а для смены языка иному и полгода хватает, а ежели переузбечена стройка, то и за месячишко управиться. Ну, думаю, Соломончик, совсем плохи твои дела. Сам же бодро так отвечаю: «Я ж могила, Яков Моисеевич, будьте уверены, на меня и положиться можно и все остальное», а сам неожиданно чую, как от сердца отлегает. Это у меня обыкновенно бывает перед кишечными расстройствами третьей степени насыщенности.

Яков Моисеевич ко мне придвинулся и вкрадчиво поясняет: «Я своего шлимазла с Розочкой вчера на курорт спровадил, остался вдвоем с собачонкой. А она у меня ревнивая сучка, никого такого же полу в квартиру не пускает. Отвез бы ты ее к моей тетке в Украину денька на четыре, она скучает по ней давно, а я тебе двойные наряды закрою и кисти новые выдать распоряжусь. Итальянские. Флейцевые. Пару филеночных добавлю из собственных запасов».

Эх, откуда только узнал прораб о моей слабости к филеночным? Я за них что хочешь!

– Обделаю все в лучшем виде, Яков Моисеевич, не извольте беспокоиться. Доставлю на блюдечке сучку нашу к тетушке вашей, – обрадовался я.

– Вот и хорошо. Приезжай завтра с утра. Передам из рук на руки. Сначала, конечно, познакомлю.

Я тут же к выходу попятился, а Шнипперсон вслед мне кричит: «Купи колбаски для Арафатки, она ее уважает и тебя, глядишь, не загрызет. Только кошерной не бери – тогда несдобровать тебе! Порвет! Многократно проверено!»

Выхожу я со стройки на улицу, сажусь в лендровер, еду, а сам весь в мыслях, почему меня лично прораб выделил. Чем таким я ему показался? И надо же случиться неприятности, что на Рублевке, всего-то в трех километрах от дома, меня гаишник за превышение тормознул. Спрятал коррупционер машинку свою в кустах прямо перед поворотом на Горки. Так прямиком из растительности с диким воплем под мой лендровер вылетает, одна рука палкой махает, другая ширинку застегивает судорожно. Заело, видать. Чуть не под колеса суется. Меня занесло, крутануло. Еле выправился и потом задком к мильтону подъезжаю. «Чо случилось, командир? – спрашиваю. – Может, помочь чем?» Я так всегда дурку включаю. Типа я не я и лошадь не моя, и не моя махина только что сто восемьдесят выдавала при том, что ограничительный знак больше шестидесяти не дозволяет, и зебру только на прошлой неделе подкрасили.

Но вижу неприятность одну. Служивый грязь с лица стирает, а мундир ваще наскрозь. Чумазый весь, словно Земля лопнула, и он оттуда выпрыгнул. Вся такая совокупность навела меня на мысль: «Не договоримся». Как в воду глядел. Отобрал беспредельщик права безо всяких разговоров, хотя по моему разумению обязан был ограничиться профилактическим внушением. Разве я виноват в том, что мой стиль вождения – «тапка в пол»? Тем более, пока меня протоколировали, мимо два кортежа соседей моих по обеи стороны забора пролетели с околокосмическими скоростями. Я бы их на его местечке останавливал, а то видит блюститель – Соломон, вот и в загон его, ату Соломона. И в его лице весь остальной космополитизм подковырнем. Чтоб неповадно! Нас с прокураторских времен каждый обидеть норовит и любой может. Вот что особенно удручает. И не заступится никто, а коль сыщется покровитель, то по