Жертва опыта
Дмитрий Игоревич Михин
В книге рассказывается, как бесполезно учение, направленное на то, чтобы научить человека быть человеком. Наоборот, оно разрушает его истинное предназначение.
В дали, среди легко несущихся снежинок, подъезжала бричка к склону холма, на котором уже готовился обряд. Была еще осень; какою-то медлительной, безысходной нитью снег отрывался от неба, то проваливаясь сквозь стебли травы, то благополучно попадая на них, – он тут же исчезал, оставляя лишь после себя свою мокрую тень. Солнце, почти над горизонтом, косыми лучами касалось всего, что могло достать, робко, холодно притрагиваясь к этой пустоши; блекло, едва ли ясно проникая в сердцевину сущего.
Повозка остановилась. И из нее вышел господин, аккуратно ступая на землю; на нем были надеты длинный, строгий сюртук темно-синего цвета, даже нетронутый до сих пор многочисленными временными переменами, из-под которого виднелся жилет, значимо выделяясь на потрепанных складках рубахи; панталоны, желтые с темным оттенком, словно песчаная буря, одолевали любые возможные препятствия; единственное, что их удерживало, – это сапоги, в которые они были засунуты крепко, сжато и стойко; сапоги, в свою очередь, четко исполняли движение, не выбирая иной стези; также изношенные, сжимающие руки замшевые перчатки сдерживали их, не позволяя вносить изменения в окружающем мире.
Перед тем, как подняться на холм, он решил осмотреться: его проницательный взгляд хотел увидеть, заметить или узнать во всем окружавшем нечто свойственное ему, что-то, что заставляет колыхать ветви деревьев, чьи листья мерцают огоньками, изображая трепет, что тронул скованное древо, что побуждает травинки тянутся все выше и выше к недосягаемым зарницам; лишь ветер сурово промчится, скользя по ним и прижимая все сильней к утраченным мольбам. Река стремительно бежит, оплачет каждого, опоит каждого и всем покажет былые дни, что исказились и в шутку превратились; лепестки цветов слепили бы, дрожа от стыда, яркими, пронзительными отскоками пылающих ухмылок. Взъерошено встревожились бы кусты, как густые брови, закатившиеся на лоб, от удивления на весь сумбур, доносившийся от самой чащи леса до самых крайних пределов, где только мог ты быть своим. И ржи – немерено, пускают хоровод, тебя впустив туда, закружат вновь и вновь, легко щекоча твои стеснительные парЫ бушующей молодости; кроме океана колосьев, ты разглядеть не сможешь ничего и лишь поднимешь к небу лик, чтобы отдышаться от окутанной теплотой милых, братских чувств. И птицы средь облаков реют, очерчивая линии по тем, что строят обильные закаты свернувшихся ночей; задумчивые горы; заманчивые звериные вздоры – все это продолжалось, и солнце таило, чтоб распустить на всех сияющие локоны.
И заканчивалось, когда все эти места не отвечали ему, господину, но и в нем ничто не пробудилось, лишь кротко провел взглядом по всем этим образам, что могли бы насытить хоть каплей росы.
Он начал подниматься наверх, мокрая трава, с жалобным видом, приставала к его сапогам; снег нежно ложился на его сюртук; на встречу ему разъярено взбушевал ветер, что заставило его закрыться рукой и, отвернувшись, увидеть повалившееся дерево с разорванной грудью, в которой что-то проживало; голые истощенные ветви – словно кости древнего народа, а корни – изодраны мглою свирепств.
Наконец, поднявшись на вершину, пред ним открылась вся ватага, а по середине, перед ними, была она. Прекратился шум. Ветер утих. Лучи солнца освещали одну сторону лица его, одну – ее. Он видел ее, ту самую, которую знал когда-то и которая царила, прелестно знавшая, как поводить сердцами многих. Он понимал к чему весь ее отважный поступок – и оставалось сдержано принять его, – но мог ли он внутри себя позволить всему так сбыться? Я не знаю. Но тогда зачем он здесь? Решил спасти ее? О нет. Он бы не стал противиться ее воле. Возможно, вы, читатель, не поверите, но я надеюсь, что в скором времени все-таки осознаете приезд героя – хотя, нет, он не персонаж, не герой, и вовсе не потому, что трус и не способен на подвиг, – его сущность другая. Поэтому я его назвал просто – господин.
Он стал про