Mare Salis

Если есть мне ниша, – скорее, брешь – я туда, как водится, ни ногой. Шепелявых волн голубая речь, истомлённый яблочный алкоголь, я брожу в тяжёлом стекле у губ, отражаю: ноздри, глаза, щека. Притворяюсь чаем, короче – лгу, проникая в храм – в расписной чахай, пустозвонный сидр, безвкусный сок в изумрудном сумраке бутылька. По ночам я вижу лучистый сон, как бегу, запутавшись в мотыльках, и сидит птенец на моём плече, пьёт медовый солнечный свет густой.

Так и сдохну, глупая, низачем, захлебнувшись трепетной красотой, бесполезно, страшно и хорошо, как больной зверёк, как лесная лань…

…Если есть мне век – он давно прошёл. Если есть мне место – то океан.

Воскресение

Как слепая палкой, постукивают шаги мои.

Отцветает солнце в зелёном и синем льду.

В доцерковном свете Марией стоит любимая,

К золотым рукам белым мрамором ткани льнут.

Завязать платком экстатическое язычество

В голубых глазах не посмею я – это грех.

Истекают пламенем губы её брусничные,

Зачиная кровью истоки библейских рек.

Я застыну, пьяный заснеженною прохладою.

Как не жить огнём, как не жечь в её честь костры,

Если так немыслимо пахнет вьюном и ладаном

Зимний мир, босыми шагами её покрыт?

Пусть меня ни капли не станет и не останется.

Воскресает солнце и птицей взмывает вверх.

К доцерковной вере, как к первому в жизни таинству,

Нераспятый мальчик спускается по траве.

Баюшки

Младенка ловит губами мокрый и сладкий сосок

– и визжит, визжит.

Ей бы так и продолжить – лысой, кричащей, босой,

но судьба – изжить,

покрыться одеждой, надеждой, косами, трескотнёй,

золотым огнём.

Не пить молока. Становиться для матери ласково-неродной.

Не жалеть о том.

А сейчас хватает, несёт в кулачках погремушный гром

и боится вся,

для неё сейчас руки-в-которых – опора, земля и дом,

защитить и взять.

У неё голубая огромная пропасть вокруг зрачка

значит ничего,

а «чего» возникнет с первого пьяного дурака —