Человек без селезенки

Эдуард Близнюк

Как связаны между собой один из самых известных драматургов мира А. П. Чехов и барон Унгерн, одиозная и экзотическая фигура Гражданской войны? Что общего у этих незаурядных личностей с московским инженером-программистом и сахалинскими шаманами? Автор ведет читателей сквозь переплетение времен и событий, эти, казалось бы, несовместимые персонажи оказываются вовлеченными в весьма неординарную историю, начавшуюся в 1890 году и продолжающуюся до сих пор.

Глава 1

Посадка на торгово-пассажирский пароход “Петербург” началась затемно, до рассвета часа за полтора. Роман хотел подняться на борт одним из первых, но проспал, и ему удалось добраться до пристани только когда изрядная толпа пассажиров уже змеилась у трапа. Юноша примостил свой нехитрый скарб – потертый докторский саквояж да старенький клеенчатый чемодан – возле какого-то столба, а сам пристроился в очередь сразу за шайкой китайцев в вонючих овечьих тулупах. Пристань освещалась парой неярких прожекторов, свет которых с трудом пробивался сквозь зябкую осеннюю морось; в контру этому пароход был бел, чист и сиял огнями, как рождественская елка в ресторане Дюссо.

Не прошло и четверти часа, как Роман стал отчаянно мерзнуть. Ледяной спрут запустил свои бесчисленные щупальца под его тоненькое видавшее виды пальтишко, под пестрый с виду довольно теплый шарф из собачьей шерсти, завязанный поверх воротника, исхитрился забраться даже в серые узкие брюки с пузырями на коленях. Роман попытался плотнее замотать шарф и тут же закашлялся нехорошим, влажным легочным кашлем. “Вот ведь, дьявол, – пробормотал он себе под нос, старательно пытаясь укрыть горло от порывов холодного ветра. – Пожалуй, этот кашель со мной на всю жизнь теперь будет… вроде как напоминание…” Но как бы ни чертыхался Роман, как бы ни злился на холод, на темень, на эту очередь нескончаемую, в душе его все равно было лето, и гремела всеми своими медными трубами и виолончелями бетховенская ода “К радости”. Ведь впереди, в совсем небольшом временном отдалении от этого промозглого октябрьского утра, ждала его новая, совершенная, неизведанная жизнь. Да и путешествие предстояло грандиозное – обогнуть почти всю Евразию, повидать Гонконг, Сингапур, Цейлон, Константинополь – это вам не яблочный компот, с позволения сказать. Предвкушение чудесного – чувство, знакомое Роману с детства, на время забытое и возродившееся совсем недавно – наполняло все его существо радостным волнением, которое он старался сдерживать, но оно то и дело прорывалось наружу в плохо скрываемой улыбке или в мурлыканье под нос какой-нибудь мелодии, или в особенно любезном обращении с совершенно незнакомыми людьми. И этот холод, и эта промозглая утренняя полутьма, вся это предкорабельная суета вокруг казались ему если не милыми, то по крайней мере ужасно романтическими.

Очередь в третий класс двигалась так медленно, словно это была дорога на эшафот, и каждому пассажиру сразу же после подъема на палубу отрубали голову со всем принятым в таких случаях ритуалом – оглашением приговора, барабанной дробью и последним словом обвиняемого. Чтобы хоть как-то и отвлечься от мыслей о холоде и простуде, Роман принялся разглядывать пассажиров первого класса. Таковых было совсем немного, поэтому очереди возле отдельного трапа, ведущего прямиком на палубу первого класса, совершенно не было. Время от времени с грохотом и паром подлетали к пристани экипажи, из них неспешно появлялись хорошо одетые господа, а иногда и дамы в вуалетках, носильщики разгружали багаж, и экипажи уносились прочь. Дамы и господа промеж тем в сопровождении матроса – чтобы не дай бог не поскользнуться – чинно, не спеша поднимались по трапу, а вслед шествовали носильщики с багажом, иногда весьма и весьма объемным. Благородная неторопливость посадки была нарушена лишь однажды неким суетливым господином в пенсне, который всё никак не мог взойти на трап и прыгал вокруг носильщиков, размахивая зонтиком до тех пор, пока все его тюки не подняли на борт. Личность суетливого господина показалась Роману знакомой; он протер очки и, присмотревшись как следует, разглядел в