Незабудки
Виктор Улин
Безымянный герой повести – непризнанный художник, нервный юноша с голубыми глазами – переживает шок от смерти матери. За несколько минут в его памяти проносится вся предыдущая жизнь, полная художнических и философских исканий. Непризнанный гений погружается в хаос своих эклектических воззрений, в которых главным является активное неприятие мира – все это казалось смешным, пока в последней строке читатель не узнал имени героя. © Виктор Улин 1985 г. « Венера Милосская» (бумага, карандаш) 21х29. © Виктор Улин 2019 г. – дизайн обложки.
Светлой памяти моей мамы
Гэты Васильевны Улиной
«Я накажу мир за зло, и нечестивых – за
беззакония их, и положу конец высокоумию гордых, и уничижу надменность притеснителей…»
(Исаия. 13:11)
I
Незабудки стояли в стакане.
Простом стаканчике из толстого стекла с четко выделяющимися гранями, на которых играл свет.
Три веточки, всего три.
Две смотрели на меня, третья отклонялась в сторону, указывая куда-то далеко, в страну неведомого счастья…
Странным казалось лишь то, что стакан был пуст, без капли воды. Но цветы стояли как ни в чем ни бывало, живые и полные соков.
И этому не находилось объяснения…
Впрочем…
Я не успел додумать: раздался грохот, дверь в мою комнату распахнулась и на пороге возникла сестра.
– Соседи говорят, – визгливо затараторила она. – Что ты сбежал из больницы и бросил мать умирать одну.
Я не ответил.
Сказанное было правдой.
Иное дело, что причину содеянного мною я не мог объяснить никому.
Тем более сестре, с которой никогда не имел душевных отношений.
Поэтому я молчал, крепко закусив губу.
– Ничтожество, тряпка и сопляк, – продолжала она. – Тебе стоило родиться девчонкой, а не мне.
Я закрыл глаза – и мне показалось, что бранится не она, а умерший несколько лет назад отец.
– Ты никогда ничего не достигнешь. Сдохнешь под забором. Не станешь даже сапожником, как начинал отец. Кошачье дерьмо…
В этом году мне исполнилось девятнадцать, но сестра не относилась ко мне всерьез, хотя и была младше меня.
Я встал и, по-прежнему ни говоря ни слова, захлопнул дверь перед ее носом.
А потом щелкнул задвижкой, приделанной мною еще в позапрошлом году, незадолго до отъезда в столицу.
Я не мог больше слушать ее укоров.
И сам боялся произнести хоть один звук.
Душа моя, убитая и вывернутая наизнанку смертью мамы, была полна слез, смешанных со стеклянными осколками. И любое движение могло расплескать содержимое.
Я упорно загонял слезы внутрь себя. С самого утра. Зная, что у меня нет ни одного родного или даже просто близкого существа, перед которым я мог расплакаться, коли тому нашлась причина.
И меньше всего я имел желание проявлять свою слабость перед сестрой.
Потому что, согласно общепринятым правилам, мужчина должен сносить невзгоды с каменным лицом и стиснув зубы.
Единственный человек, который понимал меня, и не стал бы насмехаться, правильно восприняв слезы моего отчаяния, была моя мама.
Но мама умерла.
Мама умерла.
Вскрытая и зашитая обратно под ярким желтым светом прозекторской, она лежала сейчас в морге городской больницы.
Облачившись в траур и поджимая губы при одном взгляде на меня, сестра с утра развела бурные хлопоты.
Хотя несчастье по-настоящему касалось только меня.
Будь жив отец – он использовал бы повод для очередного безобразного запоя.
Сестра никогда не была привязана к маме.
Горе обрушилось на меня одного.
Придавило. Размазало по земле.
И надо собрать силы, чтобы не умереть рядом с нею.
У меня закружилась голова.
Сестра продолжала выкрикивать из гостиной обидные слова насчет моей трусости.
Я отошел подальше от двери и сел на кровать.
И только сейчас заметил, что все еще держу в руках незабудки.
Точнее не сами незабудки.
А мою акварель, изображавшую три цветка в стакане.
Рисунок позапрошлого года. Той счастливой поры, когда мама была еще здорова.
А я, не сумев сдать очередные экзамены, махнул рукой на школу. И сделался семнадцатилетним свободным художником. Потому что ощущал в себе силу им стать.
Я уже не помню обстоятельств, при которых рисовал этот натюрморт. И почему, вопреки привычке все доводить до точ