Эффект круассана

Стас Милан

Перед вами совсем не кулинарная книга, а главный герой вовсе не пекарь. Из него вполне мог бы получиться маньяк: семейная драма, уроки неудавшейся любви, насмешки сверстников терзают молодую пылкую грудь. Случайная декорация подталкивает к новым испытаниям. К чему приведёт необычное лицедейство? Воспользуется ли герой новыми возможностями и вырвется ли из порочного круга?

Стас Милан

Эффект круассана

Часть первая. Грехопадение

Я смотрю на себя в зеркало и вижу черты матери: глаза чайного цвета, нос деликатный, губы бантиком (зачем они мужчине?), едва заметные веснушки. Фигура – тоже её мясная порода. Любопытно, как гены передаются методом втыка – в самом прямом смысле. Сейчас паспорта у кошек и собак с указанием предков до седьмого колена. Мне тоже интересно моё происхождение. Мать не любит говорить о её родословной – уводит разговор в сторону. Я могу лишь догадываться, отчего бабушка Яблонская, её мама, бежала из Польши, чтобы оказаться на востоке Украины, потом скоропалительно выйти замуж за местного лоботряса. Она только однажды обмолвилась: «Евреи вынуждены были раствориться в чужой крови». Хотелось бы знать, – сколько во мне её, этой крови, а сколько той? Хорошо бы ещё определиться, какая из двух – своя? У нас три одинаковых лба: мой, отца и дедушкин. Думаю, с такой генетической защитой мой ум, как деньги в швейцарском банке. Он хоть как-то компенсирует ватное имя Слава, которое мне дали родители в надежде прославиться с моей помощью. В этом случае, если бы я родился девочкой, то меня бы назвали Надей. Но хоть отчество у меня приличное – Олегович. Его ни упростишь, ни перекрутишь. А то дедушку в селе называют – кто Мусийовыч, кто Масеич. Прикидываю, что мог быть Надеждой Олеговной, тогда губы бантиком точно бы пригодились, – умора. – Что тебе всё смешно? Скоро папа приедет, а я ничего не успеваю! – кричит мне мать из комнаты. Мой смех её почему-то всегда раздражает. Сейчас она волнуется, как перед первым свиданием – мечется по квартире, бессмысленно переставляя с места на место вазоны и разную ерунду. Я ушёл с последнего урока по её требованию: «Помочь мне». Как именно помочь, мать не объяснила, и я пытаюсь быть рядом, но не попадаться ей на глаза. Пахнет пирогом. На плите закипела кастрюля. «Мама», – надо бы позвать, но в горле что-то не пускает – я не могу так её называть. Вообще никак не могу. Уже давно. А ещё я почему-то заикаюсь в присутствии матери. Останавливаюсь на пороге комнаты. – Т-там что-то к-кипит. Мать срывается и бежит на кухню, выталкивая меня на ходу из дверного проёма – растопыренной пятернёй в грудь. Я опять чувствую себя виноватым.

* * *

– Ты что, не можешь ничего рассказать? Я тебе чужой человек или как? – не унимается мать. – Лека! Я тут столько времени была сама – всё на меня свалилось. А тут ты ещё молчишь! – Детское прозвище отца мать употребляет крайне редко, только когда хочет его на что-то расколоть.

– Иди спать, – не поддаётся отец. – Всё кончено! Они скоро придут и отберут. – Да кто «они»? И что отберут? – не унимается мать. Отец всегда заботился о ней, как умел, хотя никогда не был подкаблучником. Сейчас он другой, и мне немного не по себе. Мать закрывается в спальне, издавая такие звуки, от чего моя угодливая память выстукивает в висках: «На-ша Та-ня гром-ко пла-чет, у-ро-ни-ла в реч-ку мя-чик…». Какой-такой мячик уронила мать?

Я усаживаюсь на балконе, держу во рту карандаш, представляя, что это сигарета, и глубоко вдыхаю. Воображаю себя лежащим на скамейке перед собственным дворцом в Вене. Уж не знаю, откуда он у меня взялся, но чувство чертовски приятное. Мои фантазии прерываются шагами отца. Он не похож на моего щедрого покровителя, который совсем недавно возил меня в Вену. Тогда отец блистал остроумием. Глаза его горели в предвкушении удивительной новой жизни. Мы лазили по Альпам – я, как дурак, в остроносых щегольских туфлях, пиджаке и брюках со стрелками. Папа удивлялся моему стилю: сам он был в джинсах и короткой куртке с фирменной лейбой. Мне хотелось произвести впечатление на Австрию; вместо этого Австрия произвела впечатление на меня. Эт