Ветер

И носило меня, как осенний листок

Я менял города и менял имена.

Надышался я пылью заморских дорог,

Где не пахли цветы, не блестела луна.

Е. Агранович

Париж

Каменные химеры с высоты стен собора Парижской Богоматери взглянули на меня с надменной, насмешливой гримасой. Я не спеша вошла в храм и, присев на скамью, растворилась в атмосфере возвышенности и покоя.

Стук женских каблучков нарушил мои мысли, и я краем глаза заметила изящную женщину, одетую модно и дорого. Она опустилась на соседнюю скамью. Сквозь гулкое пение органа я услышала шёпот: «И прости нам прегрешения наши, как мы прощаем должникам нашим…»

Русская речь слышна в Париже повсюду, но я всё же чуть повернула голову, чтобы лучше разглядеть ту, что молилась. Молодая блондинка, склонившись, шевелила губами. Она вдруг резко повернулась, пронзительный взгляд скользнул по моему лицу. И наши глаза встретились!

Из памяти далёкого детства, прошедшего в сибирском городке, во мне прозвучали слова нашей учительницы рисования:

– Рисовать с натуры сложно, но нарисовать что-то по памяти ещё сложнее. Вот ты, Таня, посмотри внимательно на свою соседку Катю и попробуй её нарисовать.

Я тогда подвела к окну хрупкую девочку и в тусклых лучах сибирского солнца долго разглядывала задумчивое бледное лицо в темно-русых завитках: нежная кожа, пухлыe губы, не по-детски нахмуренные тёмные брови вразлёт и глаза, серо-голубые, как байкальская вода…

– Катька?! Семёнова? – прошептала я. Женщина вздрогнула и обернулась.

Сибирь

Зима в тот год выдалась лютая. Перед Новым годом весь охотничий посёлок, как водится, крепко «сидел на стакане». Подвыпившая акушерка, накрывая Ольгу одеялом, засмеялась:

– Ну и угораздило же тебя в новогоднюю ночь родить! Девка у тебя хорошая. Ты спи теперь, а мы догуливать пошли.

Через час Ольга проснулась, чувствуя липкую тяжесть внизу живота. Попробовала встать, но не было сил. Кровь рубиновыми бусинками капала на пол. Ольга закричала, зовя на помощь, – да слышны были только ружейные выстрелы за окном в честь праздника. И вьюга, тёплая вьюга в голове уносила её всё дальше и дальше…

После похорон жены Григорий подался на песцовую ферму к матери, немногословной Степаниде; там же жила его сестра Вера.

Входя в избу со свёртком в руках, Григорий хрипло сказал:

– На вот, мать, это теперь наше. Хотел пострелять всех фелшерей в больнице, да что толку! A девку растить надо, она вся в нас – семёновская.

Спепанида перекрестилась, принимая свёрток, спросила со вздохом:

– Как назвал-то?

– Катериной, – крякнул Григорий.

– Царское имя, – всхлипнула Степанида. – Чего ж, царевна, тут теперь твой дом, а это сестра твоя, Светка, – продолжила она, показывая малютке внучку, годовалую Веркину дочку.

В далёкой таёжной глубинке проходило сиротское детство «лесной царевны». Работники песцовой фермы жили в посёлке из нескольких домов. Дома были добротно сбиты из толстых брёвен, в каждом дворе сарай для мелкого скота и уютная банька. Песцов держали в огромных клетках, где они, сытно накормленные, нагуливали серебристый нежный мех.

Маленькая Катя помогала бабе Стёпе и, несмотря на нелёгкий труд и тяжелый звериный дух фермы, научилась примечать и наслаждаться всеми лесными радостями. Всё в этом царстве ей было знакомо: и радужно-хрустальный блеск таёжной зимы со звенящими от мороза ветвями сосен и кедров, и густо-зелёное чудо сибирского лета с дурманящим ароматом смолы и пушистого мха.

Юркая, гибкая, с нежным румянцем, Катя напоминала цветок таёжного багульника, что вроде мал и неприметен, но так хорош своей прелестью.

Когда ей исполнилось двенадцать, отец, ввалившись с мороза в сени, заявил:

– Катька! Завтра со мной на охоту пойдёшь.

– Не пушшу! Девка она и мала ишо! – запричитала Степанида.

– Ты, мать, муру-то не пори, —оборвал её Григорий. – Я с охотниками с восьмилетства. К этому занятию с детства привычка нужна. А что девка – да то и лучше: у баб прицел острее. Ольга-то моя, царство небесное, соболя в глаз била.

Ледяным утром впервые почувствовала Катя вкус добычи. Ружьё казалось неподъёмным. Отец поучал, как с ним обращаться:

– Ты на ружо-то не дави –