Купание Ягнатьева

Роман-коллаж

Особенно меня интересуют действия

не имеющие никакого особенного смысла

Джим Моррисон

Вступление

Ассистент кафедры нормальной физиологии боковского медицинского университета Алексей Ильич Ягнатьев сделался стеклодувом двадцать восьмого февраля 2006 года в половине девятого вечера после полудня.

Так выглядит первая строчка романа о новом демиурге, написанного в четвертом, разумеется, лице.

Все время с нами что-то происходит. Происходит, случается. Даже если нам этого вовсе и не нужно.

Отдаю себе отчет в том, что явление «четвертого лица» может вызвать недоумение у читателя, хоть сколько-нибудь знакомого с грамматикой русского языка. Стало быть, требуются пояснения.

На мой взгляд, использование в романе о новом демиурге первого, второго, и даже третьего лица в известной степени нелогично.

Демиург – явление не массовое, а потому требует особого положения.

Мне могут возразить – А разве всякий из нас явление массовое? Попробуйте найти человека, который сказал бы о себе, что он – явление массовое? И разве любой, даже самый подержанный и никчемный с точки зрения парадной, или с точки зрения падающего с шестого этажа или, тем более, упавшего с шестого этажа, или, по мнению человека, только что принявшего на грудь триста пятьдесят граммов, самый потерянный человек, в сущности, не является демиургом?

В том-то весь и фокус, что нет, нет и еще раз нет. Просто потому, что никому не пришло в голову обозначить его этим словом.

Вот так, живет человек, долго живет, слышит тысячи, десятки, сотни тысяч эпитетов в свой адрес, если собрать все эти сравнения воедино, и самого человека то представить себе будет решительно невозможно, а «демиурга» в свой адрес так и не услышит никогда. И это – как правило.

Может быть, мой аргумент не слишком убедителен, но, согласитесь, цена аргумента ничтожна, уж если автор положил себе поразмыслить над женщиной, Востоком с его терракотовой армией, последним куражом дирижабля над воловьими пространствами линяющей державы и прочим волшебством.

Кроме того. Сама идея «Купания» не является следствием воображения автора. Она привнесена извне. Кем именно – не могу сказать. Как и когда это произошло – загадка.

Что, «загадка» слух режет? Верно. Заметьте, «загадка» – уже вторая глупость, рожденная автором. Само это слово. Первой глупостью является собственно первая строчка романа. То, что выделено курсивом, пропади он пропадом.

Терпеть не могу это слово, «курсив». Есть в нем нечто предательское. Оно пахнет крушением. Даже не революцией, скорее унижением без особенной нужды.

Случаются такие кислые истории, где унижение делается талантом, сродни художественному свисту или воровству, талантом, во что бы то ни стало требующим воплощения. В русской литературе несть числа таким историям.

Господи, да возьмите Достоевского! Он наперед знал, чем все это кончится, включая рождение мертвого ребенка и заглоточный абсцесс товарища Сталина.

Первая строчка романа и есть тот самый мертворожденный ребенок, ибо, ибо, ибо… Ибо, уж если автору хочется сюжета, следует забыть о шпилях, веревках, запахах керосиновой лавки и капельке серебра в лиловом следе уходящего в грязь марта. Стоит ли любой, даже самый осмысленный, самый головокружительный сюжет роскоши приклеенного к носу клочка газеты?

Однако же, покуда влачим мы свое земное существование, что-нибудь да происходит с нами. Даже если нам этого вовсе и не нужно. И говорим о том же. И думаем. А, между тем, сколько раз на дню встречаем мы глаза жирафа? Помните Пиросмани? Встречаем, но не видим. Не имеем ни нужды, ни таланта.

Бабочки являются на свет Божий старушенциями. Бабочки и черепахи. Вот почему бабочки и черепахи в доме – дурная примета. Кто бы, что ни говорил.

«Преступление и наказание» – довольно энергичная вещица. «Приглашение на казнь» – совсем другое дело. Вот почему Достоевский и Набоков – два разных писателя. Достоевский – Великий оракул курсива, кто бы, что ни говорил.

Итак, идея романа привнесена извне. Идеи извне привносятся следующим образом. Предположим, приторный восточный день. Вы едете в рыхлом автобусе. И ваша ру