I Отшельник высох

«как из моря брели недошедшие письма…»

как из моря брели недошедшие письма,

пели в августе груди серебряны.

как и нынче, отправились облацы

в незнакомые странные поприща.

мне в который раз доля оратая

нескончаемым утром пить росы

по краям незатейливых пашен,

по цветам оскорбительных вишен,

где нежданное солнце оставило

горстку искорок самых новёхоньких,

где раскидистой радостью дышится

по рассохам, степям и позорищам.

«почва потрескалась. сгоревшие падают листья…»

почва потрескалась. сгоревшие падают листья.

в увядающем саду распускается цветок засухи.

старый пёс говорит: «ныне и присно!» —

и принимается лай свой разбрасывать.

у поливной бочки раскачиваются птицы.

бывают такие звуки, которых никто не слышал.

кошка упала и принялась поститься,

потому что солнце совсем уже пышет.

только в сыром доме прохладный уют.

в пыльных ларях летних дней и ночей

растения по себе последнюю влагу льют,

и скрип сухих клёнов совсем ничей.

* * *

в собраниях тщеты александрийских,

в грибном невозмутимом прорастаньи

и в канделябрах лет ушедше-близких

таит себя таинственная тайна.

она споспешествует ревностно

тем устремлениям и реверсам

и мамонтам событий, что на бивнях

наш мир вращают ветхий, как бобинник.

кляни себя, но тайна не отпустит,

грози в пустом чулане темноте,

сжимай такой же точно в кулаке,

с тобой таким же, так же ждущим хруста.

стозевно растворяется она

в смешных людских ловушках пленена.

«у смерти нет будущего…»

у смерти нет будущего

у одеяла нет памяти

у холмов вообще ничего нету

одни только люди хорошие

в будущем смерти не будет

об одеяле и не вспомнят

холмы вообще уничтожат

одни только люди останутся

и будут они умирать в друг друге

а иными примутся укрываться

а ещё будут такие нет которых

и всё это солнышко пригревает

«ворон горит да всё звёзды и звёзды…»

ворон горит да всё звёзды и звёзды.

у бобылихи жил белый кобель.

шкурой вонючей ночами он ёрзал,

шкура его – козерог и персей.

кто-то проснётся, лелея буквы,

кто-то – насилуя апельсин.

руки, куда вы идёте, руки!

кто вас туда идти просил?!

визг повисает сырою тряпкой.

взгляд был почти что живой паук.

этот песочный и пыльный дядька

просто стоит и стоит на краю.

«дети задрючили дьявола…»

дети задрючили дьявола,

похоронили в песочнице.

после попрятались, плакали —

очень похож был на кошечку.

пухли дожди налетевшие.

радуга висла кишечная.

было ведро в виде ре?шета,

день в нём таскали до вечера.

что же так нудно в событиях!

даже наклейка – отклеилась.

кто-то поник в собутылиях,

кто-то иначе завеялся.

«в сухом саду лежит онания…»

в сухом саду лежит онания

и левым оком видит тьму,

а правым бездну мироздания,

её кипучую кайму.

и что-то движется проворное

к нему, кто трепет есть и тлен,

и его сердцу, на которое

напала царственная лень.

он слышит: рядом ест пожар кущи

и как мятётся смутный сор,

и холм, поодаль споспешающий

к ногам бесчисленный песок.

он мыслит верно: неспроста это —

песок бесчислен, глаз не зрит.

уже потеряны уста его,

и где-то вьют прощальный хрип.

он размышляет, что останется

с ним, без него, само в себе:

распался я, пустырь я, танец я

среди морей, среди небес.

плывёт-летит он сквозь рябящее:

растёт сквозняк; чадит костёр;

и пробегающие ящеры;

и праха шум; и света столп.

«в пустыне пляшут ледяные ливни…»

в пустыне пляшут ледяные ливни.

её отшельник высох, не дождавшись,

её в веках единственный противник,

любовник и, неистово летавший.

земля, где пасся изощрённый разум,

нага, разыскана и смотрит в пустоту.

песчинки катятся. звучат пустые вазы

так, словно море воет из скорлуп.

лёд взгляда растекается от страсти,

людские горы извиваются покаты,

червятся, истончаясь восвояси,

как протяжённости иные на закате.

в последней распадающей тревоге

звук вынимает страшные размеры,

разрозненно летят ночные ноги,

и хочется, всё хочется до смерти.

«дождь и его водяные лица…»

д