У выщербленного каменного барьера, на середине крутого склона одного из бакинских холмов, там, где начинается улица Советская, а выше, на многоугольной наклонной площади громоздится каменный Нариман Нариманов, стояли двое.

Пространство перед ними серповидной линией было рассечено на две части: море и город. Серая неподвижная гладь воды в этот тихий предзакатный час сливалась в дымке с таким же серым небом; на блестящей поверхности застывшего моря, словно игрушки, стояли там и здесь кораблики, вдали четко виднелись сооружения порта, а за ним, как бы на острие серпа, на каменном нагорье поблескивали окнами далекие многоэтажки нового городского района.

Морская бухта занимала примерно четверть горизонта. Остальное пространство впереди, слева и за спиной, весь этот амфитеатр вокруг водной глади, заполняли мириады разноликих домов огромного прекрасного города. Пестрая неяркая мозаика плоских крыш, причудливых башенок и балконов, куполов и минаретов перерезалась неправильной сетью зеленых улиц, таких понятных, легко читаемых, словно лицо родного человека. Если можно забыть мать, значит, можно забыть и этот город, даже если родился в нем, если вдохнул первым вдохом не просто воздух, а частицу неистового бакинского ветра, который неутомимо носится по Апшерону почти круглый год.

Ведь у нас в груди есть «мертвое пространство». Это воздух, который не обновлялся, а однажды, при первом вдохе, расправил легкие младенца. Попавший туда клок апшеронского норда так и останется в груди навсегда.

Баку – это ветер.

Даже деревья на улицах, даже шпили над куполами покривлены по направлению ветра. Пыль и мусор, оборванные с деревьев листья не лежат на месте. Подхваченные вихреворотом, они на секунду застывают в тихих углах, чтобы сорваться с места и снова взлететь в воздух. Бывает, зимний холодный норд так настойчиво и сильно влечёт тебя по улице, что не можешь свернуть в намеченном месте. Ветер проникает сквозь одежду, уносит твоё живое тепло частица за частицей и рассеивает его по всему бескрайнему пространству. В гул ветра врезается звон разлетевшихся, разбитых стёкол, хлопанье рам, стон и треск сгибаемых деревьев. Но, конечно, бывают и тихие дни. Прекрасно осенью в такой золотисто-голубой тёплый день, пусть даже на календаре конец октября (или ноября, или декабря). Летние режущие глаз краски выцвели, летняя зелень обратилась в золото и готова при следующем налете норда рассыпаться по бакинским улицам. Долго, долго тянется осень. Всё прозрачнее, яснее, откровеннее сады и улицы. На фоне прутьев начинаешь замечать кипарисы, маслины, олеандры – им не положено терять зелень. А пальмы укутывали на зиму в прозрачную плёнку, строили для каждой укрытие! Однако и декабрь, конец года – ещё не конец жизни. Тёплый, почти что жаркий день может выпасть и в январе и в феврале. Хозяйки выходят на балкон в лёгких халатиках, оставляя двери открытыми, выносят на солнышко подушки и одеяла. В смене тепла и холода, в круговороте времён года надо пережить март, самый коварный и свирепый из всех двенадцати месяцев. Холодно, ветрено и тоскливо в марте. Бывает, наползет тяжелая снежная туча, высыпет на окоченевший, застывший город холодного снега. Терпение! Терпи и жди. Унылая белая монотонность тяготит душу недолго. Через один-два дня, через неделю потекут ручьи по крутым бакинским улицам, заблестит капель. А маслины и олеандры зеленеют не хуже, чем всегда. Сколько раз в зиму выпадет снег, столько раз в году и весна.

Как можно покинуть, забыть этот город? Но двоих, стоявших у барьера, не могла ранить разлука с этим городом или даже с этой планетой. Они были нездешние и собирались лететь дальше.

Недалеко от города на пустынном морском берегу остался их летательный аппарат – полузасыпанный песком тяжелый плоский диск радиусом в рост человека. От центра по радиусу на поверхности диска было три равных выемки в форме тел путешественников. Чтобы аппарат сработал, все части его должны были совместиться. Путешественникам следовало лечь в выемки, закинуть руки над головой, к центру диска, сплести пальцы рук – контакт замкнется, и таинственный корабль бесшумно подниметс