«Вот мой протест: поверившим в меня…»

Вот мой протест: поверившим в меня

готов свинью я подложить с коварством.

Читайте старый стих во славу дня,

ушедшего в таинственное царство.

Теперь ты не услышишь, милый друг,

привычных уху умных изречений.

Теперь дождем отчаянья твой слух

пронзит гирлянда злых стихотворений.

Привет тебе, гнилой примитивист!

Я в зеркало гляжу. Я улыбаюсь.

Был стих мой слабым.

Каюсь, каюсь, каюсь…

Но вот передо мною чистый лист.

«Сиял фонарь. И неба лунный глаз…»

Сиял фонарь. И неба лунный глаз

косил на местность. А в дорожной луже

сидел цыган, одев противогаз.

Подсумок лёгкий был ему не нужен.

Его жена ушла. Сказать нельзя,

что это было драмой. Безвозвратно

катилась жизни легкая стезя,

и не была ни гадка, ни приятна.

Летел кошмар. Болела голова.

Хотелось войн, разрухи и скандала.

Так в нашем сердце теплится всегда

предчувствие вселенского финала.

Когда тебе так тошно, что невмочь,

стихийных бедствий страхи были бы кстати.

Так ярость дня слепую душит ночь,

так дети плачут, прячась под кроватью.

Цыган, уймись. Твоя утихнет боль.

Жена вернётся, и войны не будет.

Но счетчик воздуха уже упал на ноль.

Ты задохнулся. Ты во мраке судеб.

«Я вас не просто обожаю…»

Я вас не просто обожаю,

я обожгу вас и поджарю,

поджарый ангел-лицемер!

Я вас не просто славословлю,

я с вами славой не обмолвлюсь,

словлю и съем другим в пример.

Сказать точнее – в назиданье.

Стихов качнувшееся зданье

в кабину лифта вас вспугнёт.

И обнимая идиота,

«Такая у меня работа», —

ваш рот жеманно вдруг шепнёт.

Я вас не просто понимаю,

я вас как пони запрягаю

в хомут под колесницу лет.

Я вас не просто обретаю,

в оброк боярский забратаю

и в дядин высыплю кисет.

Живите там – до ста и больше!

До ста и горше – вдоволь боли!

Достали вы меня, мадам.

Я вас не просто прогоняю,

я прыгну в вас и обоняю

весь запах ваших прошлых драм!

«В Пишпеке жил шпик – человечишко-пшик…»

В Пишпеке жил шпик – человечишко-пшик.

Он лезвием «шик» с шиком брил шкуру щёк.

Носил свое прозвище, словно значок,

филёр, шаромыжка, седой старичок.

Пишпек шпилем башен пришпиливал век.

По шпалам шпики щеголяли, шипя,

по запаху «шипра» могли угадать,

по матери кто трогал цареву мать.

И каждый боялся сказать лишку фраз.

В стукачестве шпики входили в экстаз

«Осмелюсь тук-тук доложить тук-тук-тук…»

В охранке делами забит был сундук.

«Ну, что тебе такого сделать…»

Ну, что тебе такого сделать

за то, что ты меня нашла?

Как Эдгар кошку, в стену вделать

иль в гладь французского стола?

Плеснуть в лицо томатный соус,

с ушами утопить в вине?

Желудочным ужалить соком,

послать погибнуть на войне?

Ну что тебе плохого сделать?

Чем отомстить за нежный знак

тебе, хорошенькая стерва,

причина ссор моих и драк!

Ага, придумал наказанье,

уж одолеет жуткий страх!

Теперь, иным всем в назиданье —

живи, страдай в моих стихах!

«Мной вялая лень овладела, на тело…»

Мной вялая лень овладела, на тело

одев одеяло, вдовой одолела:

болела, влекла, волокла и волокна

валила снопами, бросая на окна.

Во мне страх и стыд как студёные будни,

бедой обладая, белели как студни,

стадами со студий стекли и столпились,

струей обожжённой в стекле утопились.

Мне женщины-жницы жениться желали,

жгли медленно жизнь и жгутами сжимали,

жалели как будто, будили желанье

сжижали, сжигали, вживляли страданье.

Мной дети довлели и долго долбили

о деланье долга, делами давили,

делили делимое, длили другое,

достать умудрились и деть дорогое.

Лень, страх со стыдом, крали крашенной купол,

ребёнок, что сердце когтями нащупал —

за что вы меня, тварь бессильную, бьёте?

Ведь час не ровён – все со мною умрёте!

«Я неоклассицист. Я реформатор формы…»

Я неоклассицист. Я реформатор формы.

Я нормы все презрел. Я обожаю штормы.

Когда меня штормит – стихом блюю,

при этом норовя попасть в струю.

Я бог стиха. Пусть это и нескромно,

но лучше ли молчать, лукавя томно,

подобно