Мой папа – Штирлиц (сборник)

Ольга Исаева

Знак качества (Эксмо)

Что мы вспоминаем, будучи взрослыми, о своем детстве? Маленькая Оля выросла в «казармах», как называли огромные каменные общежития в подмосковном Орехове-Зуеве. Железная кровать с блестящими шишечками, которые так хотелось лизнуть, мягкие перины, укрытые ярким лоскутным одеялом, ковер с «лупоглазым оленем» на стене и застекленный комод с фаянсовыми фигурками, которые трогать было строго-настрого запрещено, – вот главные сокровища ее детства. Ольга Исаева обладает блестящим талантом выстраивать интересные сюжеты вокруг этих столь милых сердцу мелочей.

Ольга Исаева

Мой папа – Штирлиц (сборник)

Валентине и Виталию

Звуки и запахи

Эхо гимна из всех ста комнат.

Близко, за занавеской мелодично поет пружинная сетка —

это бабушка заворочалась и проснулась.

Долгий-долгий зевок.

Шлепанье тапок.

Скрип половиц.

Звон струи о стенку ведра.

Скороговоркой «господипомилуйспасисохрани».

Хруст суставов.

Бульканье воды,

наливаемой

в стакан из чайника.

Стук форточки.

Щелк настольной лампы.

Мерный ход часов.

Убаюкивающий шелест страниц.

Утро распускается звуками.

Содрогаясь от выстрелов дверей,

гудит дощатая труба коридора.

Топот, бег, шарканье.

Шаги: суетливые, осанистые,

дробные, перебивчатые,

каблукастые.

Я ныряю из дремы в сон,

из сна в дрему,

но город уже проснулся.

Во дворе гастронома

звенит и грохочет

царица задворков – стеклотара.

С деревообделочного прилетает

свист, визг и вой лесопилки.

По железной дороге частит чечетка колес.

Густую утреннюю мглу

пронзает внезапный мяв электрички.

Гулко лают сараи.

Ветер шурует в сухих листьях березы за окном.

Улица Ленина

рычит грузовиками,

сопит автобусами,

шуршит легковушками.

Вдруг ветер, как дворник,

сметает в совок все прочие звуки,

и с мгновенье слышен

только ропот, шопот и лепет

облетающих листьев.

Ватным одеялом город укутал шум ткацких станков.

Где-то далеко просипел фабричный гудок.

Под окнами процокали копыта

и прогремели бидоны совхозной лошади Марьи,

везущей молоко в мой детский сад.

Но мне еще можно поспать.

Я болею.

У меня гланды.

Звуки облипают,

но не мешают.

Я люблю их.

Стихла какoфония дверей и шагов.

На смену им спешат:

настырный стук молотка,

звяк оброненной на блюдце

чайной ложечки,

утренний бубнеж за стенкой —

это, едва продрав глаза,

начинает тиранить свою «подселенку»,

бессловесную Машу,

басовитая, как шмель,

старуха Максимовна.

Острой иголкой дрему

пронзает вой реактивного самолета,

Я просыпаюсь от взрыва

преодоленного звукового барьера.

Первая мысль уместилась

в одно чудовищное слово —

ВОЙНА.

Звуки гаснут, как звезды.

Вместо них в мой утренний мир

вторгаются запахи.

Сонное логово спальни

тяжко дышит ватными одеялами,

слежавшимися перинами,

злыми, как голодные волки, клопами,

пыльными половиками,

старым, много раз штопанным тряпьем.

Коридор нагло смердит помойным ведром,

воняет заскорузлой тряпкой,

волглыми ботами.

В углу пьяным облачком

повис аромат

обувных щеток и гуталина.

Кухонный стол – мышиное царство.

Его растрескавшееся брюхо

набито крупами.

Меж прогрызенных пакетов,

в россыпях риса и пшенки,

загогулины мышиного помета.

Я «страшно боюсь» мышей.

Боюсь и керосинку.

Взгромоздилась

на клеенчатую спину стола

и сочит истошный,

приторный,

коварный смрад

до поры до времени

притаившегося пожара.

Старая клеенка

пахнет старой клеенкой.

Деревянная разделочная доска

с обугленным краем

слоится ароматами репчатого лука,

черного хлеба,

чеснока

и сырых котлет.

В поллитровой банке

ложки на длинных стеблях

деревянным букетом

благоухают щами,

подгоревшей кашей,

жареной картошкой,

квашеной капустой.

Бабушка любит повторять:

«Всего на свете не съешь,

Но стремиться к этому надо».

Пока