Облачный Храм

Татьяна Мудрая

Девочка, рождённая вскоре после второй мировой войны, вспоминает своё детство, мир, одновременно светлый, разумный – и удручающий своей нелепостью, цветущий – и слегка пахнущий гнилью. Проходит через парадоксы физического и духовного взросления. Преломляет существующее через призму своих впечатлений и тех книг, которые довелось прочитать. Книг, которыми и в которых она по преимуществу живёт, впечатлений, которые испытывает по временам как бы не совсем она сама. Наблюдатель самым своим присутствием меняет предмет наблюдения – хотя это сказано отнюдь не о голых фактах, выловленных из омута прошлого цепкой памятью.

Не находя прочной защиты у взрослых и сверстников, старших или равных себе, она успешно выдумывает себе броню – и броня становится реальной.

Скользят мимо люди – родичи и знакомцы. Летит, всё убыстряясь, время. И, наконец, героиня встречается лицом к лицу с собой настоящей.

Татьяна Мудрая

Облачный Храм

Каждый человек сотворён из воспоминаний.

Воспоминания соприкасаются с тем, что называется реальной действительностью.

Однако не совпадают с ней целиком и всецело.

Облака в апреле.

При этих словах за горячей лобной костью возникает целая картина: поселковая улочка упирается, как в стену тупика, в ручной сосновый лес. Тротуары из выпуклого – прямо хлебная буханка – клинкерного кирпича вытаяли едва наполовину, на рыхлом льду мостовой – глубокие прозрачные колеи, в которых плещется голубая весенняя вода. Дома и домики под железной, крашенной суриком, или черепичной замшелой крышей. И чуть вдали парят, вздымаются над лужами, над домами, над лесом, посреди густой весенней лазури блистательные громады. В точности как на полотнах художника Николая Дубовского, о котором ей пока известно лишь то, что он рисовал с натуры красивые облака. (Надо говорить «писал», только она пока о том не догадывается. И о том, как много разнообразных и куда более плотных образов вместил художник в пространства своих полотен – тоже. Пока у нее в руках лишь тощенькая стопка открыток.)

Град, грады, городки, замки и замки – всё сотворено из яркой белизны. Свинцово-серая краска – не для нас, беременные непогодой тучи вычеркнуты в этом сезоне. Девочка в войлочных ботиках поверх тонких башмаков с перекрещенной, как знаки «морского боя», шнуровкой возвращается из школы, и апрель стирает всю её беду, как ластик – помарки в тетради. Впереди горделивые стены и башни, храмы, купола и притворы воздвигаются, плывут и обрушиваются в истемна-зелёный лесной сумрак. Сфинксы и химеры небесного зверинца пухнут в боках, расползаются на лоскутья, сливаются вновь и набухают ещё более удивительной жизнью. Если всё живое – лишь помарка за короткий выморочный день, говорил незнакомый девочке поэт…

Ну нет. В детстве день нескончаемо длинен и до краёв насыщен высоким смыслом. В точности как и само детство.

Крошечную, туго запелёнутую в старый шерстяной платок девочку медсестра подносит матери, еле живой от почти двухдневных родов:

– Вот, корми давай свою крикунью. Уёма на нее нету – всех младенцев в роддоме перебудоражила! Сколько на свете живёт – столько орёт.

И тихонько:

– Жить больно уж хочет.

Одиннадцать акушерских месяцев. Четыре с половиной килограмма. Заросшие роднички и чёрный пух на головке, что крепко держится на плечах. Глаза – узкие, тёмные, заплывшие жиром щёлки. Сослуживицы матери будут позже дразнить младенца «гилячкой». Гиляками здесь зовут малый местный народ – нивхов.

– Не удивлюсь, если придется отдавать в школу для неполноценных, – говорит доктор молодому отцу. – Япония с нашим Николаевском совсем рядом, а два года назад там бомбы взорвали. Атомные.

Волосики на черепе скоро выпали, на месте их выросли другие, белокурые. Потом и эти потемнели, но не так сильно. Всё прочее тоже вроде как выправилось.

Отец хотел сына и так был уверен в исполнении своего желания, что даже колыбельную заучил мальчишескую. А переучиваться было, наверное, некогда. Клал девочку головкой на сгиб локтя, баюкал и пел:

Спи, мой сынок,

Берег далёк,

Волны качают