Домой через Балканы

Степан Васильевич Аникин

«Густо-синяя съ блескомъ эмаль Средиземнаго моря стала блекнуть, зелен?ть, мутиться. Туманные гористые берега становились рельефн?е, чище, голуб?й. И зам?тно было, какъ мы все глубже и глубже входимъ въ полосу узкаго, безконечно длиннаго залива, въ конц? котораго ждутъ насъ Салоники…» Произведение дается в дореформенном алфавите.

Степан Васильевич Аникин

Домой черезъ Балканы

І

Густо-синяя съ блескомъ эмаль Средиземнаго моря стала блекнуть, зелен?ть, мутиться. Туманные гористые берега становились рельефн?е, чище, голуб?й. И зам?тно было, какъ мы все глубже и глубже входимъ въ полосу узкаго, безконечно длиннаго залива, въ конц? котораго ждутъ насъ Салоники.

Сл?ва маячилъ угрюмый массивъ Олимпа, дерзко обезглавленный веселыми купами серебряныхъ облаковъ. Справа – три пальца л?систой корявой ладони. Пальцы далеко протянулись на югъ, къ сплошной синев? моря, словно погнались за к?мъ, хот?ли схватить, но могучая сила парализовала ихъ, и они застыли, остались недвижны.

Самый дальнiй – А?онъ. Онъ длинн?е другихъ пальцевъ и стыдлив?й. Весь бирюзовый, полурастаявшiй въ мор?, од?лся тончайшимъ голубымъ тюлемъ и манитъ къ себ?, приковываетъ. Таинственный, нев?домый, и вм?ст? съ т?мъ родной-родной. Дорогъ и близокъ былъ онъ съ самыхъ пеленокъ.

"Гора А?онъ, гора святая"… Сколько пылкихъ юношескихъ мечтанiй неслось и несется сюда изъ далекихъ равнинъ с?вера, старческихъ вздоховъ, предсмертныхъ стоновъ. Сколько чудеснаго, сказочнаго связано съ этимъ именемъ. Хот?лось бы сняться съ высокой, чуть дышащей отъ легкой качки, палубы морского богатыря и полет?ть туда, къ этому почти прозрачному голубому полуострову, дохнуть его смолами, его мрачнымъ святымъ уютомъ, его обаятельной неразгаданностью.

Пассажиры на палуб?. Разд?лились по двумъ бортамъ: интеллигенцiя по л?вому борту, простонародье – направо. И непонятно, какая сила произвела такое д?ленiе. Нал?во бинокли, морскiя карты, справочники, звонкiя восклицанiя женскихъ голосовъ, радостное гуд?нiе мужскихъ. См?ются, вспоминаютъ легенды, декламируютъ классиковъ. И шепчутся, и розов?я горятъ д?вичьи щеки, искрятся кокетливые взоры. Кто-то кричитъ звучнымъ молодымъ баритономъ:

– Вотъ оно, жилище боговъ! Мн? однажды изъ-за этого чорта Олимпа единицу вкатили!

Другiе звонкiе голоса покрываютъ это признанiе еще бол?е живымъ хохотомъ.

Спиной къ Олимпу, лицомъ къ А?ону с?рые латаные пиджаки, угрюмо задумчивые взгляды, молчанiе вперемежку со вздохами. Унылый, ровный безъ повышенiй и паузъ густой гудущiй голосъ кормового матроса Устиныча разсказываетъ объ А?онскихъ чудесахъ:

– И ни одна даже аль пташка женскаго полу не могитъ она жить тамъ. Соловей поетъ, соловьиху не услышишь. Равно и галки, грачи – все единственно. Ворона увидишь, къ прим?ру, а ворону ни въ жисть. Долетитъ, куда ей положено, и назадъ принуждена вертать, а не то падаетъ замертво, ровно ударитъ ч?мъ. Также и рогатой скотины: женскiй полъ не водится…

– Господи! – не выдержала маленькая, больше другихъ вздыхавшая молодая бабенка, – гд? же они молоко-то берутъ?

– Быковъ доятъ! – остритъ молодой ткачъ, работавшiй гд?-то подъ Барселоной и везущiй домой, какъ большую драгоц?нность, "настоящую, тальянску, гармонью".

Но надъ словами ткача никто не см?ется. Молчатъ. Устинычъ укоризненно продолжаетъ:

– A что жъ, ежели чудесное! Отъ чудеснаго все можетъ статься… Запасный солдатъ Трохвимъ Притула, возвращавшiйся домой "на моблизацiю" изъ самаго Буэносъ-Айреса и усп?вшiй по дорог? пропить пять консульскихъ пособiй, плачетъ и крестится.

Крестятся и другiе. И не поймешь, не отгадаешь: такъ ли молчатъ эти с?рые бывалые люди, слушая Устиныча, или, какъ и я, вспоминаютъ о св?тлыхъ годахъ своей юношеской жизни, когда искренно в?рилось, что А?онъ – это рай, а въ раю "не женятся, не посягаютъ, но яко ангели на небесехъ пребываютъ".

Олимпъ и А?онъ, два символа. Два знамени двухъ великихъ религiй. Одинъ зоветъ къ празднику т?ла, физической красот?, сил?, плодородiю, безпечному веселью, къ празднику любви и ласки…

Другой отрицаетъ т?ло, пропов?дуетъ истощенiе, бол?знь, постъ, безчадiе, съ омер