Карусель в подземелье

Владимир Дмитриевич Михайлов

«Свеча горела на столе, свеча горела. Или скорее лампа; но что-то горело, был мягкий, милый свет и теплые, уютные тени лежали в углах, сгущались под потолком, корешки книг мерцали за полированными стеклами, тишина неуловимо звенела за окном, живая тишина, полная дыхания спящих людей, сотен и тысяч, и мысли вязались, легко, без нажима, без усилия укладывались в коробочки, склеенные из слов, в коробочки фраз; мысль со всех сторон обливалась словами, как начинка – шоколадной оболочкой. Планета Земля вращалась, кружилась балериной в прозрачной газовой накидке – и из всего этого сама собой, исподволь, возникала картина: кто-то, невыразимо прекрасный, шел навстречу, раскинув руки для объятия, солнце вставало у него за спиной, и роса вспыхивала искрами на тяжелых, налитых яблоках, а счастье радугой выгибалось в небе, тугое, чуть звенящее от напряжения; так или почти так должна была выглядеть предстоящая раньше или позже, но несомненно предстоящая встреча с иным Разумом, иным Добром, иным Счастьем – если только Разум, Добро и Счастье вообще могут быть иными: вода везде остается водой, и железо – везде железом, могут разниться примеси, но основа остается неизменной…»

Владимир Михайлов

Карусель в подземелье

Свеча горела на столе, свеча горела. Или скорее лампа; но что-то горело, был мягкий, милый свет и теплые, уютные тени лежали в углах, сгущались под потолком, корешки книг мерцали за полированными стеклами, тишина неуловимо звенела за окном, живая тишина, полная дыхания спящих людей, сотен и тысяч, и мысли вязались, легко, без нажима, без усилия укладывались в коробочки, склеенные из слов, в коробочки фраз; мысль со всех сторон обливалась словами, как начинка – шоколадной оболочкой. Планета Земля вращалась, кружилась балериной в прозрачной газовой накидке – и из всего этого сама собой, исподволь, возникала картина: кто-то, невыразимо прекрасный, шел навстречу, раскинув руки для объятия, солнце вставало у него за спиной, и роса вспыхивала искрами на тяжелых, налитых яблоках, а счастье радугой выгибалось в небе, тугое, чуть звенящее от напряжения; так или почти так должна была выглядеть предстоящая раньше или позже, но несомненно предстоящая встреча с иным Разумом, иным Добром, иным Счастьем – если только Разум, Добро и Счастье вообще могут быть иными: вода везде остается водой, и железо – везде железом, могут разниться примеси, но основа остается неизменной. Это будет прекрасно, но пока встреча эта не совершилась, даже думать, мечтать о ней и воображать ее было хорошо. Ах, как все было славно, как ладно: лампа на гибком чешуйчатом хоботке, белая до голубизны бумага, чистая – на столе слева, а исписанная – справа. Вот как было, и сейчас могло быть. Так за каким же чертом понадобилось…

– Нет, так мы никуда не придем, – сказал Савельев. Прерывая мысли спутника, голос его, напитанный раздражением, мгновенно затух; стены, пол, потолок всосали его как воду – пересохшая губка, треснувшая земля, песчаный бархан. До Уварова звук дошел, как сквозь вату, и он протянул руку и коснулся Савельева, чтобы поверить, что соратник рядом, но тот понял движение иначе:

– Да нет, я не волнуюсь. Просто подумалось: идем ли мы? Или попали в какую-то фата-моргану?

Отчего ж не подумать и так; что угодно могло прийти в голову в путанице туннелей, коридоров, лазов, где каждую секунду казалось, что ты – в самом центре паутины и во все стороны от тебя разбегаются ходы, вверх и вниз уходят колодцы, а по диагоналям, полого – уклоны; но проходила еще минута – и получалось, что вот он, настоящий центр, вокруг которого и завязан весь узел. Однако новый луч фонаря прямо вперед – уже маячил там. Проще было решить, что центр все время передвигается вместе с идущими; тут всякое могло почудиться.

– Долго идем? – среагировал Уваров на этот савельевский всплеск.

– Час сорок семь.

– Прошли километров пять, пять с половиной, – прикинул Уваров. – А углубились, как думаешь, насколько?

– Судя по уклону, метров на пятьсот.

– Через тринадцать минут остановимся, будем думать.

Т