Баламут
Дарья Райнер
Ксержин населяют не только люди, но и чу?жие: существа иной природы, наделённые силой – светлой или тёмной. Когда в город приходят засуха и эпидемия неизвестной болезни, две судьбы сплетаются в узел: Баламут – сын вещуна и болотницы, Ива – певчая из рода сиринов, по счастливой случайности спасшая ему жизнь. Однако для спасения тысяч жителей придётся пожертвовать чем-то большим.
Дарья Райнер
Баламут
Ветер за окном свистит как полоумный. Вяжет узлы проводов – то ли на удачу, то ли на память. Баламуту не спится: душно, муторно, во рту пересохло. Майский рассвет заливает комнату сумеречной синью: пора вставать.
Вода из-под крана льётся не холодная – тёплая. Баламут подставляет бритую макушку под струю, упирается ладонями в бортик ванны. Стоит так, пока в голове не проясняется. Образы лестниц, мостов и перекрёстков отходят на глубину, в пучину памяти.
Он вытирается махровым полотенцем и переступает порог кухни. Ведогон дымит в окно: опять увёл у хозяина пачку сигарет.
– Доброе утро, Вьетнам! – хрипит он старческим прокуренным голосом. Давно бы умер от рака лёгких, если бы не был покойником последние лет двадцать.
Баламут бросает в чашку растворимый кофе и включает чайник. Обернувшись, щурится: солнце бьёт в окна многоэтажки напротив – багрянец и янтарь. Красиво.
– Вижу, ликуешь спозаранку. Есть повод?
– А то ж! – Ведогон достаёт миску с толчёными в кашу травами и ещё какой-то пахучей дрянью. – Настоялось – во! Самый сок. Часы давай, – он требовательно протягивает руку. – Ну и кровь, всё как обычно. Сам знаешь.
«Как обычно».
Баламут не вздыхает. Не закатывает глаза. Молча расстёгивает на запястье браслет отцовской «Славы» и опускает на дно миски. Варево булькает, выпуская пузырь. Кухонный нож рассекает кожу на предплечье; мышцы напрягаются. Алая струйка бежит вниз, минуя запястье со вздувшимися венами.
Ведогон облизывает бескровные губы.
– И что, поможет?
Зеленоватая, как болотная тина, кашица становится бурой. Баламут ловким движением достаёт из кухонного шкафа антисептик и пластырь. Ему не привыкать.
Когда вода вскипает, он вытряхивает в чашку остатки сахарной пыли. Запах дешёвого напитка смешивается с ведовским букетом.
– Как миленький. Компасом тебе укажет на нашего голубчика, – покойник цокает языком, скалит жёлтые зубы, – или голубушку. Тут не угадаешь. Пора эту вошь придавить, а то житья не стало.
Пошерудив костлявым пальцем в вареве, Ведогон достаёт часы и оттирает салфеткой. Баламут только хмыкает, наблюдая за цирком. Он знает, что ритуалы мертвеца действуют, иначе не держал бы его в доме, давно избавившись от долга, но нарочитая театральность утомляет. Заложный покойник – не лучший сосед. Или друг. Но чем богаты, как молвят.
– На, держи свой джи-пи-эс. – Ведогон чешет бороду. На стол рядом с часами ложится пачка «Winston Classic». Полупустая. – И не зыркай так. Плата за услугу.
Оба знают, что по договору он должен отрабатывать просто за то, что в нём поддерживают жизнь – питают энергией тело, не позволяя окончательно истлеть. И оба, забываясь, играют в странную игру. Баламут понимает, что распустил покойника: тот живёт с ним, будто домовой в обычной квартире, или фамильяр, призванный из могилы – не чета доберманам и чёрным котам. Последних он считает банальностью. Но фамилиар у Баламута всё же есть: малышка Шелли за стеклом аквариума меняет цвет щупалец при виде хозяина. Единственное существо, которое заставляет его улыбнуться.
Допивая ещё горячий кофе, он спешно жуёт корку хлеба.
– За плату мог бы сосиски сварить, а не только бурду свою наготную.
– Я тебе кухарь, что ли?
– Ты мне назойник, Вед, – отвечает он почти ласково. – Но за «компас» спасибо.
Баламут возвращает часы на запястье. Секундная стрелка ведёт себя как одержимая, прежде чем замереть на двух часах, слившись с минутной.
– Значит, это мой север. – Он убирает сигареты в карман джинсов и накидывает косуху в прихожей. Не расстаётся с курткой даже в жару, пряча под ней вязь цветных татуировок. – Веди себя прилично, не заставляй соседей слушать Кипелова. И поменяй Шелли воду, она тебе спасибо скажет.
Старик изд