ЕЛЕНА СОМОВА, 2022 г

Поэма диалогов

Акулий сверхразум вершит, как он думает,

судьбы столетий.

И горькое эхо гудит от запекшейся крови.

Сквозняк многолетний попался в рыбацкие сети

и горлом выходит большой переменой в истории.

Болтали-болтали… сквозь пепловые сплетневища

Утиные клювы корм рвали людской с голубями,

Топча крокодилов ногами на пепелищах

И тухлые байки обменивая местами.

Крикливое рыло вытягивалось наружу,

откусывая головы простолюдинам,

И был звездопад, и из звезд хрустовой недоужин,

И шёл напопятную вождь, притворясь крокодилом.

О как разворочено право любить человека,

замена глагола на рифму «убить человека».

Но слишком уж много убийц австралопитеков,

И плачущим воском горит в честь него дискотека.

Роланд:

– Разве я умер?

Лизетта не умерла, —

слышен под крышкой ее долгожданный зуммер,

кашель и плач, расхлестанные слова.

Медные стрелы буквами полоснули.

Буквы немного могут уже сказать,

если их численность, уменьшая зренье,

выложена в циферблате недоуменьем,

раз выше букв и чисел скажет слеза.

И вопреки буквоедам жуткий их произвол,

давящих ступней жесты неумолимы:

падающий слог, вытоптанное имя —

не достиженье, – глобальное разрушенье

там, где идут ураганный вихрь и гроза.

Лизетта:

– Много бутонов ливнями унесло.

Ты поддержи последний, пока не умер.

Этот впотьмах надежд зарожденный зуммер,

как диалог уже. Не могу сказать

то, что сейчас отгоняет слепым веслом.

Роланд:

– Не говори. Вот роза нашей любви

и родники – бутонов ее малютки.

Нас насыщали святостью соловьи

и высотой, но все обратили в шутки

жест буквоедов и догмы. Змеиной тропой

шествует яд прямо к ливню слез по мишутке.

Он смотрел с сожаленьем,

Как она поедает бабочек :

Тонкие чипсы из морской капусты,

как темно-зеленые крылья для хруста.

Не ешь наготу собственных мыслей,

не придирайся.

На корабле под луной не до сальсы.

В темноте на столбы натыкаясь,

Крылья съеденные в животе порхают.

Я любила, но в этом теперь покаюсь,

и под всхлипы крылатой бестии мир светает.

А без бабочек в доминушках пусто :

Просто окна, голая сущность – пребудет смысла

в этих квадратах

без поцелуев и секса.

Люди в экономике – акробаты,

их партитурам не хватит места.

Но какое-то мелкое крошево

из крупно-капустных крыльев

умирает во рту капустной принцессы

И в его килобайтном мозгу

На предмет вспоминания грязи и ила.

Медленные колючки растут на спине.

Вырождение. Человеческий облик сменился.

Бабочек съела, да крылья собственные проморгала,

потому-то и речь выросла до металла,

и глазные гильзы – в потухшем кино.

Рассветало,

но для крыльев и бабочек этого мало.

Лизетта:

– И для души осталась только музыка —

Ни слов любви, ни вымысла её.

Безбрежной нежности расходное рваньё

Лавина гнева океаном вынесла.

В отчаянье, в подлейшей из наук,

Один лишь постулат игры без правил

И в нолики сыграл, и мне оставил

Отчаянье – дырявый бубен мук.

Отчаянье – мой смертный грех и трон.

Я гордо покидаю мир без правил,

Свой создавая. Кто меня оставил —

Умрёт в блескучей тьме своих корон.

Внезапно благость жизни потеряв

И отрицая ложь, как панцирь века

рекламных вихрей,

смявших человека

Там, где колдует адская заря.

Роланд:

Сердце человечье в лебединой боли —

Шарики бильярда – птицы на просторе —

Отражают неба тонкую науку,

Убегая в поле за пределы звука :

Песня Песней в бусах тянется по нитке,

Раскрывая душам берестовых свитков

радужные кольца в солнечной короне —

и трепещет птаха – пульс ее в ладони.

Сердце бьется в сердце – бесконечность эха —

лебединый остров длится, словно веха…

Лизетта:

Так значит, уксус – старое вино?

Из гулкой бочки и под лунной крышкой,

закрытое… Пудовая задвижка,

подвал загадочный, и паутине быть?

Такой экзотики не пережить

и запаха удушливых гулянок.

Средь возгласов дебилов пьяных

цветок у Музы в волосах умрет

и растворится, как в стакане йод,

с водой до края чисток